"Накама"

[one-piece-sea]

Автор: Fujin!!
Название: "Накама"
Жанр: Ангст, Десфик
Рейтинг: PG-13
Предупреждение: смерть персонажа
От автора: мне нельзя давать писать по этому фэндому и заранее извиняюсь за "позитив".

Есть в завязывании галстука какой-то глубинный сакральный смысл, какая-то смешная ненужная неторопливость, как и во всех человеческих ритуалах. Проходят годы, а они не меняются, создавая ощущение неизменного, как будто всё так же, и морщинки в уголках глаз – это просто от недосыпа.
Санджи может наскоро одеть что угодно, забыть побриться и почистить зубы, но он по полчаса завязывает галстуки по утрам. Когда он ходил к ней на свидание и приносил по букету алых роз на каждое, ей казалось невозможно милой эта всегдашняя элегантность. Когда они стали жить вместе, и он всегда задерживался ровно на полчаса, завязывая этот чёртов галстук, так, что они оба опаздывали на работу, это бесило её до визгов и битья посуды. Когда грудь её обвисла, под глазами навечно уже залегли сине-бурые от ночных бдений синяки, а на плечах повисли пять ребятишек, ей стало, в общем-то, всё равно, что делает он в их спальне по полчаса каждое утро.
Единственная неприятная привычка, от которой она не смогла его отучить.
Одевшись, Санджи спускает вниз, по деревянной лестнице ручной работы, и он гордится этим домом, этой лестницей и этой семьёй. Как гордится огромным рестораном, стабильным ежемесячным заработком и витражными окнами на кухне, через которые пробивается утренний свет, пятнами ложась на стол и светлые детские макушки.
Сразу шесть женщин завтракают в его доме за его столом – и раньше он и мечтать не мог о подобном гареме. Сына ни одного, все до единой блондинки, похожие на него, и иногда кажется, что он специально подбирал им мать со слабыми генами.
Пройти мимо, на ходу поправляя пиджак, поцеловать жену, попрощаться с детьми, и в коей-то веке не получить очередной сварливый нагоняй за то, что тот не может позавтракать по-человечески. Он часто ночует не дома, и ворчит она скорее для порядка, и она слишком устала для того чтобы не верить и подозревать, и ей, в общем-то, всё равно, с кем он проводит эти ночи так же, как и то, что делает он в их спальне по полчаса каждое утро.
Сегодня особенный день.
Сегодня можно. Выходной, в который надо рано встать, выйти из дома и привычно задержаться.
Наверное, самый особенный день в его дерьмовой жизни за последние лет тридцать.
И в этот особенный день выходит из дома, тоже ритуалом по привычке обманывая чуть-чуть.

Дорогая пыльная машина остановилась у стоящего на отшибе дома. Стоящем на отшибе даже здесь – в мелком пиратском порту в нескольких километрах от города. Утро солнечное, пасмурное, и здесь отчего-то пахнет морем так привычно и отчётливо – не так, как в шумном торговом городском порту. Может потому, что здесь умирают пираты.
Санджи хмыкает этим мыслям и думает о том, каких вечером купить цветов.
Мотор фырчит, он ждёт довольно долго, но сейчас его не злит ожидание, наоборот. Успокаивают низкие тучи, болезненно-яркое солнце и крики чаек с мерным рокотом морских волн, как что-то смутно знакомое. И шесть женщин не орут на ухо одновременно. За последние тридцать лет он так полюбил уезжать из своего обожаемого дома.
Во рту не хватает знакомого ощущения для привычки и ритуала – почти до боли. Наконец Санджи решается, запускает руку под сиденье, долго шарится там, достаёт потрёпанную пачку сигарет и закуривает. Кашляется с непривычки, и, видимо это от дыма и близкого открытого моря слезятся глаза.
От этой вредной привычки жена его тоже отучила, она отучила от всех, кроме одной.
Сейчас сигареты даже ему кажутся бессмысленной и нелепой мальчишеской забавой, и от этого почему- то паршивее всего. Отучился.
- Всё запрещает? – Понимающе хмыкают за спиной, и тяжёлое тело приземляется на заднее сиденье, качнув машину.
Зоро никогда не умел забираться в машину аккуратно. От него до сих пор алкоголем несло. Не так, как раньше – потому что как раньше уже сможет, и это был запах перегара, маленького домика, тренировок до утра, пьянок в барах и одиночества.
Честно говоря, он мог бы ненавидеть его за этот запах, именно из-за него он не любил, когда дядя Зоро приходил к визжащим от восторга детям в гости и учил их обращаться с мечом. Не чаще чем в раз в полгода, что вы.
Боялся, что когда-нибудь его светлые девочки с маминой улыбкой наконец почувствуют этот запах.
Поздно боялся провонять им сам.
- Да. Обнаглела женщина.
Зоро хмыкает, и знает, что многое бы променяли на его одиночество и тоскливые ночи. Свою слабость, свою семью и свои извечные изматывающие заботы – не легче ночных тренировок. Вот только не надо ему этого всего, он знает, что, даже согласись он на обмен, в сущности всё равно ничего не изменится.
Запах алкоголя мешается с запахом сигарет. Они пахнут одинаково.
Они оба уже даже не пытаются это скрывать.
Неловко и тихо в машине пыльной и дорогой.
- Ну. Как там твои?
- Замечательно.
«Не твоё, не твоё, не твоё дело, ёб твоб мать».
Зоро предпочёл бы жить где угодно, только не здесь. Чтобы не видеть этих отвратительно знакомых лиц. Даже в полгода раз. Он предпочёл бы пойти на абордаж и утопиться. Но он догнивает здесь, в мелкой пригородной пиратской деревушке; догнивал – потому что знал, что Луффи найдёт его где угодно и, если надо, за волосы притащит назад. Если надо – на цепь посадит. Если надо – ноги перебьёт. Как с любым из них бы сделал.
Потому что накама должна вместе жить.
Докурить сигарету, щелчком выкинуть на дорогу.
- Ну что, поехали?
- Ага.
Глухо шуршит мотор.

Машина останавливается у большой городской пристани, там шумно, людно и вечно пахнет тухлой рыбой, но всё-таки они почти все живут в этом городе – шумном и большом, и намного удобнее добираться сюда, чем куда-то еще. Как какое-то мелкое, противное, но необходимое дело, вроде выкидывания мусора или похода за хлебом, сделать – и бежать дальше, крутиться по своим делам.
Зоро вылезает из машины и морщится от этого шума, он одиночка, он подыхающий морской волк, он не привык, и нелепо моргает посреди кишащей толпы, пока его толкают пробегающие грузчики. Небольшая шхуна уже ждёт их у причала, приютившая между огромных торговых судов, и кажется невыразимо маленькой, игрушечной и неуместной рядом с ними и царящей суетой. Огрызок сказки, вырезка из детской книжки на заляпанном косом столе.
Они проталкиваются сквозь толпу, даже не закрыв машину, забираются на палубу, и Нами с Усоппом уже ждут там. Вообще-то и эта маленькая, на день снятая шхуна, и организация ритуала, и то, что они всё-таки смогли – хотя слово смогли здесь будет чрезмерно лицемерным, потому что ни одному не приятно, а даже мерзко, липко, тоскливо, вставать в выходной в такую рань и смотреть на эти опостылевшие еще в полных воя ностальгических ночных воспоминаниях лица – то, что они всё-таки были вынуждены приехать – полностью его заслуга.
Он вообще суетится больше них, всех вместе взятых. Не от наивности, что вы, её он растерял еще раньше них всех, скорее тоже от неискоренимых привычек и ритуала.
Накама должна вместе быть. Особенно в такие утра. Со светлым солнцем, тучами и злым рокотом прибоя.
Он работает садовником у Нами, каждое утро встает, чтобы подмести дорожки и полить цветы и живёт в пристройке для прислуги. Когда-то она сдержала неплохой бар, и он вырастил ей целую мандариновую рощу на заднем дворе. Потом бар её обнищал, но Нами девушка предприимчивая, и из него вышел преотличный бордель, такой популярный, что даже мандариновые деревья пришлось срубить ради новой пристройки.
Усопп дурак, он прожил в бедноте всю жизнь, совершенно не наивен, суетится до сих пор и умеет любить до старости.
Нами почти научилась его не замечать.
На вырученные от борделя деньги они смогли нанять шхуну и все вместе собраться.
В этот мерзкий, с вечным утром, день.
Первое, что заметил Санджи, это то, как всё-таки ей идёт чёрный цвет.
Первое, что заметил Зоро, это то, как всё-таки она постарела.

Шхуна стоит у причала. Выпили. Не разговаривают почти. Не о чем разговаривать, слишком много у каждого своих собственных дел, своей собственной жизни; чужие, как родственники – самые близкие люди, которые и видятся-то только по таким вот поводам. Разговаривают о погоде, ценах на хлеб, приближающейся войне и солёных огурцах. «Привет, как там твои дочки, тяжело, наверное, сразу с четырьмя?» «Их пятеро, нет, спасибо»
Робин приехала последней, как и ожидалось, как и положено опаздывать эффектным женщинам, чья красота не меркнет с годами над слоем дорогой косметики и в терпком аромате духов. Робин может опаздывать и подъёзжать на лимузине к самому трапу – она жена мэра города, и потому он ширится день ото дня.
Санджи думает, что нет, он был не прав, чёрное не так уж и идёт брюнеткам.
Зоро думает, что на ней старость заметна меньше, ведь она всегда казалась гораздо взрослее, чем они все.
Усопп думает, что всё променял бы на больную девочку у окна и запах мандаринов.
Нами сильная, предприимчивая, она переживёт их всех, она не больна.
На борту остался еще ящик вина и, может, им даже хватит вернуться.
Шхуна отплывает от пристани, рождая ненужную горькую память и совершенно нелепую грусть.
Зоро привёз выпивки с собой – сегодня утром ему явно мало просто вина. Усопп то и дело отбегает проверить курс, как-то неловко, будто украдкой, вертит руль, и особенно заметна разница между ним и ими – он шестой год себе новых сапог не может купить. Женщины – еще пока ведь женщины, да? – ведут светскую беседу, иногда исподволь касаясь бортов, как боятся трогать покойников на похоронах – пусть даже в последний раз.
Виви не приехала – она прислала открытку и охапку жёлтых хризантем, из тех стандартных наборов подарков, что обычно отсылают с курьерами тогда, когда видеть не хочется, а долг забыть не позволяет. Она правитель, она управляет целым городом, у неё столько дел и она так устаёт и не высыпается ночами. Они же все взрослые люди, как не понять.
Хризантемы стоят в железном ведре у самого носа и уже начинают осыпаться.

Корабль остановили километрах в двух от берега, дальше не было смысла отплывать и долго возвращаться – от ящика осталась всего половина. Санджи стоит, докуривает последнюю пачку сигарет, и со спины кажется, что ничего не изменилось, вот только жена долго будет сварливо ворчать, если учует запах. Робин неторопливо теребит часы, и как же она красива, делова и неизменна в строгом чёрном платье. Настолько, что тянет блевать.
Усопп кидает якорь, шхуна останавливается, и кажется, что слышно, как он о дно скребёт. Какое-то время молчат, словно ничего не случилось, и начинают медленно, словно невзначай, прогуливаясь, стягиваться к носу.
Тухлый запах море перебивает запах хризантем. Значит, слабо пахли.
Зоро рубит с плеча, он всё делает резко и просто, и, может, он просто торопится больше других.
У каждого в планах только утро на это отведено.
- Ну что, пора?
Усопп кивает, Усопп всегда стремиться помочь, хотя, может, ему просто невыносимее просто стоять на этой палубе и в этой тишине. Как будто в почти забытый запах открытого моря втягивается привкус разложения. Они вдвоём спускаются в трюм, не разговаривают, берут ношу, вытаскивают на палубу. Самый дорогой и ненужный ковёр из тех, что нашлись в пыльных складах борделя, построенного на кладбище апельсиновых рощ.
Никто не отвернулся, никто не вздохнул пораженно, никто не удивился, что да – такое действительно может быть – просто обыденное действие, как облегчение от тяжкой, но необходимой работы.
Накама стоит у скрученного в тугой ком ковра и всё глаза отводит.
Вся, целая, полная – и нет там никаких маленьких пушистых оленей, потому что им место только в детских сказках и не бывает такого в нормальном взрослом мире. Совершенно неормальном, с извечной усталостью в уголках глаз.
- Ладно, давайте уже.
К телу поверх ковра привязывают тяжёлый холстяной мешок, и долго сначала не могут найти верёвку, неловко суетясь. Забыли про такую мелочь. Сокровище тяжело, и тело выбрасывают за борт уже трое мужчин. Тем лучше будет тонуть.
Оно падает с глухим тихим всплеском; тяжкая ноша – упала с сердца и идёт ко дну.
Самое обидное в этом, наверное, то, что никто не следит за ними с причала, никто не записывает координаты, и ни один мародер не будет нырять на дно, чтобы забрать себе легендарное сокровище Гору Ди Роджера, за которое сражались и умирали столько людей. Совсем недавно.
Никому оно не нужно уже, кончился век пиратов.
- Дерьмо, - Роняет Зоро, и это самая чёткая и правильная эпитафия.
Шхуна тихо плывёт назад.
И исчезло звено, самое сильное в насквозь прогнившей якорной цепи. Ничего больше не держит. Можно переезжать в другие города, и никто не найдёт даже у чёрта в пасти и не притащит назад даже силой и за волосы.
Нами думает о расписании клиентов на сегодня для её бедных уставших девочек.
Зоро о том, где и с кем напьётся сегодня ночью. Нет, прямо сейчас.
Санджи – к какой знакомой успеет забежать перед возвращением, и выветрился ли запах сигарет.
Усопп подметает опавшие жёлтые лепестки.
За яркой нестареющей красотой Робин прячется безразличие.
Их ждёт кишащий людьми порт, не верящий в сказки, полный другими проблемами, срочными, сиюминутными, с другими ценностями и нормами, забывающийся через час. Шхуна еле влезает между громоздких торговых судов.
Один только он силой стягивал их вместе, не давал разъехаться и забыть через час, как сотни прочих лиц в толпе, и они не уезжали, и ни один не решался сказать, что это бессмысленно и поздно уже. Глупый ребёнок, не верящий в чудеса.
Единственное, что спасает их до сих пор хоть чуть-чуть, это то, что им до сих пор стыдно смотреть друг другу в глаза и ни один не решиться первым сказать, что вот. Теперь, вообще-то, больше нет необходимости встречаться. Это стыдливое облегчение в отводимом взгляде куда ярче плясок на дружеской могиле.
Знаете, его тело пролежало в трюме около недели – всё никак собраться не могли, и так и не начало гнить. Как у праведников, мучеников или бездушных вещей.
От гому-фрукта, наверное.
Они пришвартовываются и разъезжаются по своим делам. Хорошо, всего за пару часов управились.
Это не тихая и жестокая мерная старость, это даже не бытовое отчаянье –
Это терпкий и горький запах гниения.
Накама давно умерла.

Дорогая пыльная машина останавливается у дороги, и неловко замеревшего, чуть пьяного человека с ранней проседью на висках. В открытое окно вылетает сигаретный дым.
- Тебя подвести?