"Это секрет!"
Автор: Fujin!!
Название: "Крематорий"
Жанр: Ангст
Рейтинг: PG-13
От автора: про фруктопожирателей и, в общем-то, всё. кое где есть сквозные пейринги
читать дальше
Женщины никогда не отказывали ему. Может, причиной тому была яркая татуировка во всю спину со знаком одного из мощнейших пиратских флотов. И тот неуловимый ореол загадочности, окружающий любого моряка, который заставляет глаза даже приличных домашних девочек светиться жадно и слетаться вечерами к его столу.
Как бабочки на огонек. Подлеё еще рома. Вот только всё – не по-настоящему, моряк же, пират. Погостит денек и уплывет, оставив после себя слухи, чудные байки и почти неуловимый запах специй, солнца и моря.
Женщины никогда не отказывали ему. Может, потому, что просто невозможно отказать парню такой заразительной улыбкой.
У милой официантки из тортовой таверны были мелкие черные кудри и губы мягкие и сладкие, отдающие медом и ромом. Она хихикала, не переставая, и он прижимал её к стенкам во всех закутках всю дорогу до своего номера.
Шорох приподнимаемых юбок, торопливые влажные поцелуи, и она, конечно же, была слишком занята в такие моменты, чтобы заметить нервозность в движениях пирата. Искреннее напряжение, почти страх, а не игривость, в тихом мате в сторону – между смешками.
Поначалу ей нравилось то, какие горячие у него губы, какие ощутимые прикосновения, осторожные, словно боясь поранить.
Она полураздетая, с визгом выскочила за дверь, зажимая обожженное бедро. Ожог - размытым в движении отпечатком ладони.
И до утра на кухне интригующим шепотом рассказывала кухаркам и горничным о том, что этот милый на вид юноша – последний садист и извращенец. Они с кудахтаньем носились вокруг, промачивали ожог и восхищенно перешептывались.
Он покинул город уже на рассвете, расплатившись в таверне за десяток подобных номеров, надеясь, что и ей перепадет хоть что-то. Он никогда не любил девушек в портовых кабаках.
Он всю ночь сидел на кровати – там же, где его оставила перепуганная девушка – запустив руку в волосы и отчаянно матерясь. Опять.
Когда он покидал город, его правая рука по локоть была замотана рваными ошметками простыни – отчаянным жестом.
Как будто это могло помочь.
***
Из девчушки вышел отличный организатор, и он ни разу не пожалел, что взял её. Даже если бы не вышел – все равно не пожалел. Она смотрелась вызывающе изящной и миниатюрной среди снующих широкоплечих моряков – целеустремленная, уверенная, и наблюдать за тем, как девушка, почти девочка, командует толпой бравых вояк можно было часами. Наблюдать и прятать смешки и улыбку.
Раньше она пугалась их до дрожи. Кричала срывающимся голосом, отдавая приказы, забегала в его каюту, прижимаясь к двери, унимая дрожь в руках, глубоко вдыхала пару раз, чуть всхлипнув, и выходила снова, и снова кричала. Корабли всегда были готовы в срок.
А он усмехался, дымил сигарами, и ни разу не помог, даже когда к ней лезли с предложениями, смутившими бы даже портовых шлюх или вызывали доказать владение катаной. Почему-то у девочки каждый раз получалось постоять за себя самой – с истериками и обидами. Так и не ушла.
Ни капли снисхождения, да, бравый маринер?
Почему-то у неё хватало ума его за это обожать.
- Капитан, преступники скованы и доставлены на борт! – Строгая выправка, положенная по уставу, звенящий голос, и тело её так напряжено, вытянуто в струну, что кажется – дрожит.
Он неровно усмехается в ответ: не то скептически, не то и правда благодарно. Дым клубами валит от губ.
- Спасибо.
Она долго мнется у крупной сидящей фигуры, опустив глаза. Дым от сигар окутывает её, оседает на стеклах очков, щиплет глаза. Наконец решается, поднимает взгляд, и глаза её сияют.
- Вы сегодня были великолепны, капитан.
Он прячет смешок в очередной затяжке, и к тому, что у девочек светятся глаза, когда они смотрят на любого мужчину, наделенного хоть какой-то властью и раскидывающего преступников толпами, он привык. Это вызывает только отеческую улыбку и немного – грусть. От неё это почему-то льстит, хотя это точно такая же девочка, только чуть строже и с катаной наперевес.
- Спасибо. Я сейчас подойду.
Она наскоро отдает честь и уходит, он точно знает – чтобы спрятать рассеянную совершенно девичью улыбку. Смешная. Глупая. Сидит, снова затягивается, и, кажется, этот дым щиплет глаза всем на корабле, кроме него, но это не так, ему – сильнее прочих.
Он тушит сигару, потом вторую, и долго держит руку в остывающем пепле, закрыв глаза. Рука болит. Да, наверное, он сегодня и правда неплохо смотрелся: окутанный клубами дыма, светлый, яростный, и столько пиратов они не захватывали уже годы, и он не соображал что делает – вообще. Пусто и дым перед глазами, так бывает всё чаще, и выдержка почище рабского клейма запрещает думать об этом. У него под командованием люди, они верят осмысленности его ярости, ему верят, и каждому он должен – как если бы вместе с клятвой лично обещал.
Я не буду бояться даже этого, я выдержу, если надо.
Кажется - от зарывшейся в землю и пепел руки идёт пар, дым валит просто так, три пальца на левой руке – мизинец, средний, безымянный. Только дым остался, и они никак не соберутся вновь, и в последний месяц телу на это нужно все больше и больше времени.
Он вздыхает, поднимается, натягивает перчатку и идет к кораблю.
В конце концов, ему уже некуда отступать. И ей так понравилось.
***
У этого рыжего мальчишки всегда была какая-то дикая помесь наглости и интуиции, которая позволяла ему оставаться невредимым, появляясь даже в самое неподходящее время в самых опасных местах. И еще – целый океан обаяния. А океан – он такой, с годами не вымывается.
А говорят, рыжий мальчишка вырос, лишился руки и приобрел с полсотни шрамов.
Рыжий мальчишка идет по его палубе, улыбается, и видно: наврали про всё, кроме шрамов и руки.
Он никогда не приходил с пустыми руками, он всегда знал, чем подкупить, заставить улыбаться и это тоже – часть того самого обаяния и той самой интуиции, и казалось бы – раз всё то же – где же его рука. Такая неправильность веселит большого капитана, и он готов смеяться тому, насколько не меняются люди.
Их короткие встречи – меньше десятка раз за обе их жизни – всегда пахли этим самым дерьмовым саке, как будто он специально плыл домой перед тем, как встретить его, как будто каждый раз знал – когда пересекутся два корабля в огромном пространстве морей. Как будто он и дом – это равноценные понятия. Хитрец.
Он приплывал раз в пару лет, и каждый раз – заведенным ритуалом – он и вся его команда как будто были удивлены, как будто готовы были броситься в драку и уходили лишь когда их отпускал капитан. Как будто не кажется им, когда этот рыжий мальчишка ступает на палубу – с первым же шагом – что беседовали они наедине с капитаном буквально вчера, настолько все не меняется.
А рука. Что рука.
Саке можно разливать и одной, и оно тихо плещется в посудине размером с небольшую лодку и жжет гортань. Для особых случаев мерзко.
Небо над ними серое и низкое, вот-вот грозит разразиться дождем. На палубе пусто – только две фигуры, и не вторую было бы почти не видно, если бы не яркая рыжая шевелюра. Саке холодно. Голоса веселы и пусты.
- Ну как твой малыш? – И ни капли насмешки или презрения, таким тоном говорят только о собственных детях.
Рыжий мальчишка улыбается, хитро склоняет голову набок и пьет такими глотками, которые удивляют даже большого капитана. Это тоже одна из его привычек – знать всё про их детей.
- Лучше, чем твой.
- Что ты хочешь этим сказать?
У него в распоряжении целый флот, у мальчишки – лишь посудина с командой известной, дружной и меньшей, чем те, кто выгребает помои у него на корабле. Почему-то он всё равно позволял говорить себе насмешливо и чуть снисходительно, и, что гораздо более странно, большому капитану не было плевать на то, что он говорил.
- Останови его, пока не время.
- Да за кого ты меня принимаешь! – И смех большого капитана похож на раскаты грома в намечающейся серости туч, - Я за него не боюсь.
И мальчишка не боится ни капли, как будто с рукой лишился последнего искреннего страха.
- Не в этом дело.
- А в чем же?
- Ты спешишь. Мой мальчик недавно доплыл до Гранд Лайн.
И вот тогда большой капитан хлопает его по плечу, чуть ли не вгибая в доски палубы, улыбается – широко, понимающе, и подливает еще саке.
***
На его корабле, в его каюте, целая комната отведена под гримерную и гардероб – и это огромное пространство, заваленное доверху яркими скляночками и тряпьём. Боа всех цветов радуги, пушистые веера, побрякушки и залежи косметики, приглушенное освещение, мягкие подушки.
И намертво въевшийся приторно-сладкий запах конфет.
Две стены – от пола до потолка – занимают зеркала, полускрытые за ворохом баночек, тюбиков и кисточек. В эту комнату не входит никто, кроме него, святилище, тайное место, и каждый день он как ритуалом запирается в ней: пару часов днем и вечером.
Блёклые лампы с пыльными абажурами, ткани, приторный запах и шуршащая музыка старого граммофона. Логово умирающей примадонны.
Такими вечерами хочется пить и разговаривать о войне.
Каждый раз, когда он садится перед зеркалом, руки его дрожат. Когда-то – в другой далекой жизни, до войны с терпким привкусом фруктов – у него была женщина, и женщина эта любила его глаза.
Сейчас он ненавидит зеркала и глаза эти – особенно по утрам, когда тело еще не проснулось и не вспомнило въевшиеся навыки вранья. Сейчас даже цвет его глаз различить невозможно, даже часами вглядываясь. Пока он не возьмет в руки кисть – так всё еще проще и показательнее, смежит веки, представит до мельчайшей детали – и не увидит, как глаза в зеркале медленно, как дымкой, приобретают совершенно любой цвет.
Каждый день: пару часов утром и вечером – он рисует и смывает себе лицо. Толстый слой пудры – так хочется, хотя кожа тоже может быть любой, ярко обведенные глаза и губы – скрыть пустые, меняющиеся, как текучая вода, провалы, румяна – как будто скулы есть.
Лицо тоже могло бы быть другим, но он все еще пытается нарисовать – вспомнить – своё собственное. Получается лишь аляповатый клоун, и он смеется.
Оригинальность и неповторимость человека, да? Он мог бы смеяться над этим, мог бы быть одним из них, но смеяться отчего-то не тянет, а второе похоже на дурную шутку. Черты лица еще мужские, но – он знает и почти не боится – это ненадолго.
Интересно, что бы сказала та женщина, которая бессчетное время назад трогала его собственное лицо, увидь его сейчас. Смеялась бы?
Он может быть клоуном, и гардероб с целую каюту позволяет это легко. Как еще может одеваться человек с нарисованным лицом.
Самый главный, завершающий штрих человека – запах, и от него несет приторным конфетным запахом каюты. Чтобы не смылось – надушиться еще.
Своего нет, мне нравится сладость, я обожаю розовый цвет.
Иногда, напялив очередной идиотский костюм, он и правда смеётся. В последнее время все реже, может, это возраст и нервы уже не те.
Каждое утро, каждый вечер, запираясь в пропахшей духами полутемной каюте с ворохом ярких боа, под шуршащую музыку, он видит человека с полным отсутствием лица.
Гладкая, идеально белая маска.
***
У каждой леди должны быть свои маленькие секреты.
Это же такая же простая истина о леди, как замки с высокими башнями, рыцарские турниры, светские приемы, дорогие машины и всегда придерживаемая для неё дверь – даже для уставшей, после работы, с детьми и ворохом продуктов, даже в самом захолустном подъезде. Просто потому, что с леди нельзя по-другому, и он каждое утро оставляет ей в комнате новые цветы.
Шутка ли – находить цветы в открытом море, и иногда вместо них он приносит пучки зелени или просто пару веток. Она снисходительно улыбается торчащим из вазы пучкам и растрепанным листочкам, но понимает – кровью тех самых прекрасных леди, которые не моргая смотрели, как их рыцари на турнирах превращались в бездвижное месиво – традиции нарушать нельзя.
Рыцари не должны знать даже самые мелкие из секретов своих дам и видеть хоть что-то, кроме умиротворенной улыбки на их лице – это тоже одна из традиций.
И потому, когда смех её во время ужинов замирает – всего на пару мгновений, чтобы тут же смениться беззаботной улыбкой – он понимает, что, в общем-то, плохой рыцарь.
Иногда она задерживается на кухне, чтобы помочь ему убраться, и много рук – это ужасно полезная в хозяйстве вещь. Небольшое представление – для него одного, и он улыбается, глядя, как растущие из стола руки жонглируют тарелками и ловко укладывают их по местам. А потом подходит к стоящей спокойно девушке, берет её за руку – настоящую, живую, соединенную с телом переплетение мышц и вен – и качает головой.
Улыбка её горчит, волосы закрывают лицо, стоит опустить голову. И он смотрит, как медленно, одна за другой, исчезают помогавшие в уборке руки. Только потом отпускает её ладонь и нервно закуривает.
Уж лучше он сам.
Заваривает ей крепкого чаю, и сам – пусть дольше – моет посуду, он знает, он знает, каково ощущение стынущей на пальцах воды, и знает, что это не самое страшное из того, что делают пиратам с руками.
Она уходит, на прощание мимолетно коснувшись губами щеки, а он расставляет по полочкам приправы, осторожно прикрывая дверцы. Он никогда не позволяет делать это за него. Потому что кухня для повара, конечно, святое и неприкосновенное место, но больше потому, что он плохой рыцарь и верно хранит маленькие секреты своей леди.
В одном из шкафчиков, надежно закрытая баночками и коробками, растет тонкая женская рука. Способности не всегда работают без огрехов, и он пытается не думать о том, где еще остались так легко появляющиеся руки и почему иногда так резко обрывается её смех.
Они же всё чувствуют – и теплую воду, и осторожные поцелуи, жесткую щетину на подбородке, и раскаленные клещи, а у них достаточно врагов, чтобы, найдя, ломать изящные пальцы.
Он пытается не думать, потому что всё, что он может – это надежно хранить её секреты и изредка, закончив работу на кухне, раскрывать дверцы шкафчика, отставлять в стороны баночки и прикладываться губами к раскрытой ладони.
***
На палубе не остается никого, кроме них, когда начинается дождь. Это тоже одна из традиций, как горчащий саке, рыжая шевелюра, смех большого капитана и случайные встречи раз в полгода. Дождь мешается с саке в больших кружках и отдает солью и морем. Море ударяется о стенки корабля, качает, грозя опрокинуть и съесть, большой капитан улыбается, рыжий мальчишка пьет, дождь – мелкой моросью по доскам палубы.
- До Гранд Лайн? – Мелкие капли на лице и усах, - Похвально, похвально, да это он спешит. Посмотрим, что с ним станет, прежде чем пускать моего.
Мальчишка, которому уже могло бы быть далеко за тридцать, хмыкает, отпивает солидный глоток и улыбается польщено и насмешливо, как принимая известный и полностью заслуженный комплимент.
- С ними мы не прогадали, хорошая кровь, - И смотрит долго и выжидательно, будто ожидая возражения – неуместного и пугающего, вот только улыбается смешливо, - Так где твой?
Тот резко вскидывает чашку к губам, саке проливается на кисть и стекает по усам и мускулистой шее.
- Я отправил его погулять подальше от наших сокровищ. Не хотелось бы потерять мальчика только из-за спешки, - Капитан снова смеется, и дождь хлещет сильнее, - Да и собственный корабль спалить, прорывается.
Рыжий кивает, на палубе пиратского корабля, за чашкой саке, так, как будто ему принесли стопку отчетов со статистикой смертей за пару месяцев в личный офис на последнем этаже небоскреба. Даже это у него выходит естественно.
- Значит, около пяти лет. Что ж, мы не зря на них поставили, - И по голосу с напускными смешинками, по чуть сжавшимся у шрама мышцам лица видно, что он рассчитывал на большее.
Когда он улыбается, шрам на лице сжимается уродливыми складками, и было бы гадко, если бы женщины так не любили моряков, и не его безграничное очарование. И еще – если бы большому капитану не было бы на это плевать.
- Рано списывать старшего со счетов, он выкрутиться, да и города после него целы, - По смеху можно подумать, что он шутит о способностях своего воспитанника, по ворчащему морю не видно ничего.
Рыжий кивает, неловко дергает плечом с замотанной культей.
- Младший встретился с Баги Клоуном, победил его, знаешь, - Дернувшийся уголок губ, натянувшийся шрам, хочешь казаться беспечным – не смотри в глаза прошлому, а он всё как мальчишка, и оно сидит напротив него – нависающей горой мышц.
Большой капитан подливает ему еще и со смешком бьет по плечу, он выше этических вопросов, посмотрите, какой большой.
- Что, совесть гложет?
Он фыркает и снова дергает плечом, человеческие увечья это то, от чего, посмотрев в упор раз, невозможно оторваться.
- Вроде того. Мы были неплохими приятелями, знаешь.
Тот не смотрит на него, смотрит, как по перекидному мостику несут огромный сундук – от маленького корабля до большого, дождь делает расплывчатыми человеческие фигурки, корабли качает, норовя опрокинуть людей и их ношу, но они не падают, они под началом капитана не один год и даже боятся представить, что он сделает за пропажу ценной ноши, хотя и знают, что в сундуке.
- Скажи спасибо, что я отговорил тебя первым проверить на себе. Он сошел с ума через пару месяцев. Тебе не пошел бы такой маскарад.
- Я знаю.
Саке горчит.
Сундук с грохотом ставят рядом с ними и поспешно удаляются в каюты, запахивая куртки. Кому охота торчать под таким дождем, а у капитанов свои причуды.
- Сколько привез?
- Твоя доля около двадцати.
Рыжий мальчишка встает, мокрые волосы плетями липнут к лицу, похожие на уродливые шрамы – там же. Открывает замок и откидывает крышку одной рукой – сколько уж есть – и показывает привезенное.
Хотя что там смотреть, пробовать надо.
***
Для женщины это нормально – хотеть ощущать себя красивой, слышать комплименты и ловить восхищенные взгляды, это заложено глубоко в природе, где-то рядом с инстинктом самосохранения и продолжения рода. Женщине, облеченной властью, проще это сделать – только и всего, ведь подобные слова и взгляды тоже вышибаются дубинкой не сложнее остальных.
Некоторые женщины рождаются некрасивыми. Даже бытие для кого-то единственной, самой прекрасной, любимой, несмотря ни на что, не заменяет этого – сидящего глубоко в звериной составляющей человека. А зеркала – их всегда можно убрать.
К тому же, у неё, вдобавок к широким плечам, необъятной фигуре и жидким волосам, совершенно жуткий характер. Вся команда пиратского судна знает об этом, боится перечить своему капитану и слова о самой прекрасной госпоже привычно слетают с губ даже самого незаметного юнги прежде, чем он познакомится с дубинкой и увесистой рукой.
Она давится, отхватывая от этого гребаного фрукта куски побольше, заглатывает, толком не жуя, снова давится и снова глотает, пачкаясь в липком соке, и в этот момент в ней так мало от человека и так много от изголодавшейся женщины.
Слишком голодной для того, чтобы думать, зачем рыжий пират без руки звал на своё судно, был так учтив весь вечер, объясняя, якобы допившись до откровенности, что вот, представляешь, мне достался дьявольский фрукт, от которого вместе со способностями становятся куда красивее, как говорят. Чтобы думать о том, как матерый пират может уснуть от выпитого прямо за столом, позволив украсть такую ценность.
Дело не в том, что женщины глупы и слепы в определенных вопросах, а в том, что если очень надо – умеют рисковать.
С тех пор она постоянно голодна, словно что-то сломалось в веками заведенном механизме, обмене веществ, тех самых инстинктов, до необходимости, которые едят изнутри, выводя всё это на какой-то качественно иной, дикий и вместе с тем противоестественный уровень. Словно что-то живое и страшное пробралось внутрь вместе с красотой и липким фруктовым соком.
Его не накормить даже тем, чего раньше женщине бы хватило с лихвой, ему недостаточно, что взгляды и правда восхищенные, что слова искренны, и вся команда - вплоть до самого незаметного юнги – по собственной целовать ей руки.
Может, дело вовсе не во фрукте и вечноголодном существе внутри, а в том, что у неё и правда мерзкий характер, а жестокие замашки выбить куда труднее, чем вбить.
Зеркала так и стоят, запрятанные в трюме, просто больше их не закрывают бесчисленные чехлы, а пламя оставляет отблески на кованых рамах. Не то, чтобы её воротило от мужчин, может, просто слишком сильна память о том, что раньше отражалось в их глазах, и восхищение сейчас кажется чем-то слишком глубоко неправильным, как фруктовый привкус на губах.
Она любит запираться в полной зеркал комнате и рассматривать своё тело в свете свечей, хоть один бы изъян. Роскошные изгибы, тонкие руки.
Иногда она берет к себе пленниц с захваченных богатых судов, иногда - девушек из портовых городов. Не то, чтобы она предпочитала женщин, но было особое, извращенное удовольствие в том, чтобы видеть тела прекрасные, и все же менее совершенные, чем её. Касания пухлых губ к темным соскам, отраженные в десятках зеркал. Нравилось ломать менее совершенные пальцы, что даже из такого красивого тела течет обычная теплая кровь – как раньше. Словно дикой сублимацией того, чего с собой она сделать не могла.
Человек слаб.
Она бы никогда не подумала, что будет ненавидеть эту внешность, как некогда –прошлую.
***
Мери небольшой корабль, одна из самых мелких в портах, где им приходилось останавливаться, и всего лишь песчинка в огромном море. Когда в шторм волны перехлёстывают через борта, а до земли сотни миль, это настоящий подвиг – удержать её на плаву. В море и выходят только для подвигов.
Они мало похожи на героев из сказок в шторм, с прилипшими к лицам плетями волос, в насквозь промокшей одежде, пытающиеся удержать штурвал. Вообще-то их корабль легко может перевернуть, но их капитан не из тех, кто думает о подобных мелочах, хотя он и первый претендент на то, чтобы пойти на дно.
А они, они просто люди, и штурвал выскальзывает из рук, простых человеческих рук против бушующей стихии. Штурвал - вырвавшимся, бешено вращающимся колесом прялки, как будто заодно с взбесившимся морем.
Их капитан не думает о том, что они могут пойти ко дну, это сказка, и они просто не могут.
В темноте, молниях и громовых раскатах, вышедший на палубу и правда похож на косматое огромное сказочное чудовище. Он идет к вырвавшемуся штурвалу медленно, неторопливо, с трудом удерживаясь на ходящих ходуном досках. Мужчины расступаются, и да, сердца бьются часто и судорожно, дождь хлещет по коже, Словно вместе с биением крови. Что бы ни говорили, к опасности не привыкают никогда.
Мери накренивается, и штурвал ловят огромные волосатые лапы, доски корабля трещат, и море перехлестывает через борта, оставаясь на губах соленым привкусом. Как живое, как кровь.
В холодных отблесках видно, как вздуваются под шкурой мышцы чудовища, как он скалит в напряжении пасть, и к виду оскаленных клыков и стоящей дыбом шерсти тоже невозможно привыкнуть, как бы мил ни был он обычно. Ну, может, кроме капитана.
Доски скрипят от натуги, переломный момент – так и должно быть в сказочной жизни, корабль или выровняется, или треснет пополам, и, конечно же, он выравнивается, и люди переводят дыхание.
К тому, что, несмотря на опасность, всё всегда будет хорошо, тоже невозможно привыкнуть.
Чудовище стоит у штурвала, пока шторм не утихнет, и падает на мокрые доски палубы при первых солнечных просветах. Чудовищем быть нелегко.
Они уносят в каюту выдохшийся пушистый комочек, то, что остается от пугающего монстра, когда уходит необходимость. И снова светит солнце, и цветной сказочный корабль идет по волнам, и мальчишка-капитан сидит на носовой фигуре, беспечно болтая ногами.
Рыжая девушка сидит в каюте, у кровати с тяжело дышащим зверьком, комочек меха, смешные рога, синий нос и разорванные внутренности. Нет, она не помнит, как он так же сидел у её кровати, но ей кажется, что так правильно. Светловолосый мужчина заходит каждые полчаса, принося теплую воду и полотенца, помогая остановить кровь. Мечник ходит по палубе и не зашел в каюту ни разу, он не боится крови, он просто помнит, как носил его на плечах.
А последний член команды стоит рядом с сидящим на носовой фигуре капитаном, её черные волосы развиваются от легкого морского ветерка, и смотрит то на свои руки, то вдаль. И думает о том, что, наверное, для всех эти игры заканчиваются так, когда способности дают осечки, когда кости чудовища не помещаются в маленькое мягкое тело, перемена слишком быстра, и чрезмерно большие ребра торчат из вспоротой груди, просто не успели.
Она смотрит вдаль, комок подкатывает к горлу, и за себя ей не страшно, это же сказка, она просто думает о том, что все знают и так, и мечник материться за плечом, так вот, о том, что этот исходящий кровью комочек меха единственный врач на этом судне и на многие мили вокруг.
***
В быстро промокшем, потрепанном мешке – половина сундука, и крышка захлопывается с глухим стуком, влажная древесина на палубе корабля, под проливным дождем. Льет все сильней, и в расплескивающимся от качки саке куда больше дождевой солоноватой воды, чем алкоголя.
Море – чашками.
- И даже не думай посылать за нами слежку, как в тот раз, - Рыжий мальчишка усмехается и снова усаживается напротив большого капитана, снова отпивает, ему нравится вкус моря.
Прошлый отправленный за ними отряд так и не вернулся, но попытка стоила того, он не мог не попробовать, слишком интересные секреты. А людей в команду каждый год, новых –сотни, и он легко может сделать лучшим любого из них. Согласно договоренности, рыжий мальчишка каждый раз поставляет ему надежный способ для этого, набитый фруктами мешок, ровно половину сундука. Негласно, нечетко, но верно- раз в полгода, за несколько часов до намечающегося дождя.
Это, наверное, главное наследство, которое осталось после Роджера, известное его команде, и в том, чтобы быть в команде короля пиратов есть масса преимуществ, правда большой капитан никак не может понять, чего было больше в действиях рыжего мальчишки тогда – расчета или искреннего мальчишеского обожания. С него станется.
Впрочем, он и сейчас не понимает, да и неважно уже, король пиратов мертв, и из его команды не осталось никого, кроме рыжего мальчика и сумасшедшего клоуна.
Король мертв, сокровище осталось.
Нет, он не мог спрятать его один, и рыжий мальчишка видит эти мысли насквозь и хитро улыбается. Сокровище короля пиратов, которое ищут сотни кораблей, даже не подозревая, что там, что каждые полгода оно уменьшается совсем чуть-чуть, что некоторые из них уже съели его часть. Как грозовое небо –глаза, нет, он не растет. Глаза тоже улыбаются – всегда, и в глубине, как в морской пучине, секреты – мелкими игривыми рыбешками.
Никто, кроме него.
- Не буду, - Почти мягко, и большой капитан любуется им, как самым лучшим из их детей.
- Когда ты смотришь на меня так, я почти забываю про твоё хваленое пиратское благородство, - У него заразительный, яркий, как шевелюра, смех. Когда он смеётся, невозможно вспоминать про уродующие лицо шрамы, культю вместо руки и то, что мальчишка давно вырос.
- Зачем ты вообще со мной делишься?
Мальчишка склоняет голову насмешливо и осуждающе, мокрые волосы, струйки, стекающие по лицу, он не вырос ни на пару лет.
- Чтобы не отобрали силой, а, - Он смеётся прописной истине, как удачной шутке, - К тому же я не могу сам провести такой большой эксперимент, а ты и так в курсе этого небольшого секрета.
Большой капитан кивает, вполне резонно, тот не справился бы сам, эксперимент, и каждый из них исправно подкладывает фрукты попадающимся пиратам, тщательно следя за тем, что выйдет в итоге. Пока ни один не продержался больше десятка лет, способности сжирают, так или иначе, разъедающим фруктовым соком – изнутри.
Интересно, снится ли мальчишке тот нелепый клоун, на котором они попробовали одним из первых, когда не знали наверняка, по ночам.
Смешно: у них есть сокровище, за которым охотятся сотни пиратским армад, есть возможность излечиться от всех болезней и жить вечно, самым прекрасным, самым сильным, набрав способностей по вкусу, всего лишь съев определенное сочетание фруктов на завтрак. А они не могут, не поняв, как избежать того, что фрукты делают с людьми, постоянно пробуя новые сочетания, мужчин, женщин, детей, разочаровываясь и снова. Иногда большой капитан думает, что лучше бы не знал о последствиях, особенно тогда, когда схватывает сердце – всё чаще – или ноют старые шрамы в дождь. У него припрятано средство на крайний случай, которое избавит от боли – со дна потрепанного мешка, ведь он уже понимает, что до успешного результата можно и не дожить. Он же не мальчишка.
- Как думаешь, у нас выйдет?
Рыжий трясет опустевшую, снова набирающуюся дождевой водой бутылку саке, беспечно пожимает плечами, у него впереди куда больше лет, вот только всё чаще большой капитан боится, что он делает это не для себя.
- Мы не прогадали с мальчиками, они держатся куда лучше всех остальных, - Кривоватая усмешка, - Может, дело и правда в крови.
Да, их мальчики, их самая большая надежда, найдя их, рыжий в единственный раз приплыл в яркий солнечный день, наплевав на намеченный срок и обязательный ритуал неузнавания. И до утра ходил по его каюте, размахивая руками, и глаза его горели, потому что родная кровь, это, наверное, единственное, что должно признавать сокровище Роджера. Оставалось только проверить, взяв каждый себе по мальчишке и неустанно следя за малейшими изменениями, смешное желание не рисковать собой, но – самой яркой своей надеждой.
Сочетание безопасности и добычи это, вообще-то, не то, чего должен хотеть пират.
Их мальчики держаться отлично, во всяком случае они предпочитают верить в это, и большой капитан вполне может закрывать глаза на случайно прожженные простыни и зарождающийся в глазах мальчишки страх. Слишком долгий эксперимент, и ему проще услать его, подождать обговоренный срок и перелить себе нужной крови перед фруктовым завтраком, надеясь хоть как-то унять больное сердце.
Они любят этих мальчишек, да каждого, накормленного с рук, как собственных детей.
Вот только рыжий никогда не хотел власти, и сердце у него пока не болит.
Тот встает, усмехнувшись, и разворачивается, даже не попрощавшись, он никогда не прощается, и команда его тут же кидается забрать полупустой сундук. Дождь почти утих.
- Эй! – Весело кидает большой капитан ему вслед, - А где всё же твоя рука?
Отчего-то кажется важным, ради чего мог так подставится рыжий проныра, мальчишка с пиратского корабля, хранитель сокровищ, ключник на вратах рая.
Тот оборачивается и улыбается ослепительно и беспечно, солнце из-за спины, из-за расходящихся грозовых туч – ореолом. Смеётся.
- Я отдал её за новую эру.
И тогда большой капитан понимает, что да, мальчишка по-прежнему не хочет власти и сердце его не заболит никогда, и тогда – в команде короля пиратов – в нём было всё же больше обожания. Как будто это жизненно важно – сделать того, кого примет сокровище, новым королем.
Последней волей сюзерена для рыцаря или просто. Твой сын – мой сын.
***
Он бредет по пустыне, отороченный мехом плащ совершенно нелеп при такой жаре, и ноги по щиколотку увязают в песке. Пот заливает глаза и щиплет рассекающий переносицу шрам. Но, в конце концов, песок – это его стихия, он вырвался даже от захвативших маринеров, он сможет, он выберется, он дойдет.
Песок уплывает из-под ног зыбучим рассыпчатым морем. Солнце безжалостно печет.
Он при всем желании не смог бы вспомнить, сколько уже бредет так по пустыне, кутаясь холодными ночами в этот гребаный меховой плащ, ночами холодно до дрожи, днем жарко до умопомрачения, и он уже думает, что это была на редкость глупая идея – сбежать от доблестных маринеров посреди пустыни. Даже такому, как он, нужно есть и пить, и прихваченная фляжка давно опустела.
Наверняка, у него солнечный удар или что-то в этом духе, потому что иногда ему кажется, будто песок сыпется прямо с пальцев при каждом тяжелом шаге, словно он сросся с пустыней до неузнаваемости и когда-нибудь сгинет здесь, растворившись в безбрежном песке.
Сероватый песок сыплется с плеч и меха плаща, иногда щиплет глаза, и это нормально – он ведь кругом, вот только странное ощущение, как будто щиплет изнутри, как будто мельчайшие песчинки вылетают изо рта вместе с дыханием, и вся пустыня состоит из таких, как он.
Он всё-таки достаточно крут, умен и устал, чтобы думать о том, что вот так вот сгинуть в пустыне всё же куда более гордая смерть, чем в заключении, и это успокаивает хоть немного, когда солнце светит слезящиеся глаза; слишком много гордости для человека посреди безбрежной пустыне, а.
Даже когда он обессилено опускается на песок и смотрит прямо на это слепящее солнце – она остается даже тогда. Неправильно, иррационально, и он просто лежит на горячем песке, и перед глазами бело от бессилия, жажды и солнца.
Он не видит, как сначала руки его растворяются в песке – один за другим, сливаясь с окружающей массой, как медленно оседает тело, и песчинки покрывают лицо, волосы и полы плаща.
Когда песок хлынет из глаз, он уже не чувствует ничего, кроме усталости и легкого жжения. Песок льется из глазниц – парой литров в окружающем море.
Под утро от него остается только одежда, как-то вызывающе торчащий мехом плащ.
***
Йо-хо-хо, и бутылка рома, миллионы человек на сундук мертвеца, тысячи разъехавшихся фрутков, сотни бутылок рома. Один-единственный сундук, один-единственный мертвец, надежно спрятанное сокровище.
Они все готовы перегрызть за него друг другу глотки, даже не зная, что там, и он посмеялся бы, если бы короли пиратов попадали на небеса.
Но всё не так, а жизнь в море не приемлет глупых условностей, слишком много судеб к одной цели.
Миллионы человек на сундук мертвеца.
Название: "Крематорий"
Жанр: Ангст
Рейтинг: PG-13
От автора: про фруктопожирателей и, в общем-то, всё. кое где есть сквозные пейринги
читать дальше
Земные дороги ведут не в Рим,
Поверь мне, и скажи всем своим:
«Дороги, все до одной,
Приводят сюда»
Поверь мне, и скажи всем своим:
«Дороги, все до одной,
Приводят сюда»
Женщины никогда не отказывали ему. Может, причиной тому была яркая татуировка во всю спину со знаком одного из мощнейших пиратских флотов. И тот неуловимый ореол загадочности, окружающий любого моряка, который заставляет глаза даже приличных домашних девочек светиться жадно и слетаться вечерами к его столу.
Как бабочки на огонек. Подлеё еще рома. Вот только всё – не по-настоящему, моряк же, пират. Погостит денек и уплывет, оставив после себя слухи, чудные байки и почти неуловимый запах специй, солнца и моря.
Женщины никогда не отказывали ему. Может, потому, что просто невозможно отказать парню такой заразительной улыбкой.
У милой официантки из тортовой таверны были мелкие черные кудри и губы мягкие и сладкие, отдающие медом и ромом. Она хихикала, не переставая, и он прижимал её к стенкам во всех закутках всю дорогу до своего номера.
Шорох приподнимаемых юбок, торопливые влажные поцелуи, и она, конечно же, была слишком занята в такие моменты, чтобы заметить нервозность в движениях пирата. Искреннее напряжение, почти страх, а не игривость, в тихом мате в сторону – между смешками.
Поначалу ей нравилось то, какие горячие у него губы, какие ощутимые прикосновения, осторожные, словно боясь поранить.
Она полураздетая, с визгом выскочила за дверь, зажимая обожженное бедро. Ожог - размытым в движении отпечатком ладони.
И до утра на кухне интригующим шепотом рассказывала кухаркам и горничным о том, что этот милый на вид юноша – последний садист и извращенец. Они с кудахтаньем носились вокруг, промачивали ожог и восхищенно перешептывались.
Он покинул город уже на рассвете, расплатившись в таверне за десяток подобных номеров, надеясь, что и ей перепадет хоть что-то. Он никогда не любил девушек в портовых кабаках.
Он всю ночь сидел на кровати – там же, где его оставила перепуганная девушка – запустив руку в волосы и отчаянно матерясь. Опять.
Когда он покидал город, его правая рука по локоть была замотана рваными ошметками простыни – отчаянным жестом.
Как будто это могло помочь.
***
Из девчушки вышел отличный организатор, и он ни разу не пожалел, что взял её. Даже если бы не вышел – все равно не пожалел. Она смотрелась вызывающе изящной и миниатюрной среди снующих широкоплечих моряков – целеустремленная, уверенная, и наблюдать за тем, как девушка, почти девочка, командует толпой бравых вояк можно было часами. Наблюдать и прятать смешки и улыбку.
Раньше она пугалась их до дрожи. Кричала срывающимся голосом, отдавая приказы, забегала в его каюту, прижимаясь к двери, унимая дрожь в руках, глубоко вдыхала пару раз, чуть всхлипнув, и выходила снова, и снова кричала. Корабли всегда были готовы в срок.
А он усмехался, дымил сигарами, и ни разу не помог, даже когда к ней лезли с предложениями, смутившими бы даже портовых шлюх или вызывали доказать владение катаной. Почему-то у девочки каждый раз получалось постоять за себя самой – с истериками и обидами. Так и не ушла.
Ни капли снисхождения, да, бравый маринер?
Почему-то у неё хватало ума его за это обожать.
- Капитан, преступники скованы и доставлены на борт! – Строгая выправка, положенная по уставу, звенящий голос, и тело её так напряжено, вытянуто в струну, что кажется – дрожит.
Он неровно усмехается в ответ: не то скептически, не то и правда благодарно. Дым клубами валит от губ.
- Спасибо.
Она долго мнется у крупной сидящей фигуры, опустив глаза. Дым от сигар окутывает её, оседает на стеклах очков, щиплет глаза. Наконец решается, поднимает взгляд, и глаза её сияют.
- Вы сегодня были великолепны, капитан.
Он прячет смешок в очередной затяжке, и к тому, что у девочек светятся глаза, когда они смотрят на любого мужчину, наделенного хоть какой-то властью и раскидывающего преступников толпами, он привык. Это вызывает только отеческую улыбку и немного – грусть. От неё это почему-то льстит, хотя это точно такая же девочка, только чуть строже и с катаной наперевес.
- Спасибо. Я сейчас подойду.
Она наскоро отдает честь и уходит, он точно знает – чтобы спрятать рассеянную совершенно девичью улыбку. Смешная. Глупая. Сидит, снова затягивается, и, кажется, этот дым щиплет глаза всем на корабле, кроме него, но это не так, ему – сильнее прочих.
Он тушит сигару, потом вторую, и долго держит руку в остывающем пепле, закрыв глаза. Рука болит. Да, наверное, он сегодня и правда неплохо смотрелся: окутанный клубами дыма, светлый, яростный, и столько пиратов они не захватывали уже годы, и он не соображал что делает – вообще. Пусто и дым перед глазами, так бывает всё чаще, и выдержка почище рабского клейма запрещает думать об этом. У него под командованием люди, они верят осмысленности его ярости, ему верят, и каждому он должен – как если бы вместе с клятвой лично обещал.
Я не буду бояться даже этого, я выдержу, если надо.
Кажется - от зарывшейся в землю и пепел руки идёт пар, дым валит просто так, три пальца на левой руке – мизинец, средний, безымянный. Только дым остался, и они никак не соберутся вновь, и в последний месяц телу на это нужно все больше и больше времени.
Он вздыхает, поднимается, натягивает перчатку и идет к кораблю.
В конце концов, ему уже некуда отступать. И ей так понравилось.
***
У этого рыжего мальчишки всегда была какая-то дикая помесь наглости и интуиции, которая позволяла ему оставаться невредимым, появляясь даже в самое неподходящее время в самых опасных местах. И еще – целый океан обаяния. А океан – он такой, с годами не вымывается.
А говорят, рыжий мальчишка вырос, лишился руки и приобрел с полсотни шрамов.
Рыжий мальчишка идет по его палубе, улыбается, и видно: наврали про всё, кроме шрамов и руки.
Он никогда не приходил с пустыми руками, он всегда знал, чем подкупить, заставить улыбаться и это тоже – часть того самого обаяния и той самой интуиции, и казалось бы – раз всё то же – где же его рука. Такая неправильность веселит большого капитана, и он готов смеяться тому, насколько не меняются люди.
Их короткие встречи – меньше десятка раз за обе их жизни – всегда пахли этим самым дерьмовым саке, как будто он специально плыл домой перед тем, как встретить его, как будто каждый раз знал – когда пересекутся два корабля в огромном пространстве морей. Как будто он и дом – это равноценные понятия. Хитрец.
Он приплывал раз в пару лет, и каждый раз – заведенным ритуалом – он и вся его команда как будто были удивлены, как будто готовы были броситься в драку и уходили лишь когда их отпускал капитан. Как будто не кажется им, когда этот рыжий мальчишка ступает на палубу – с первым же шагом – что беседовали они наедине с капитаном буквально вчера, настолько все не меняется.
А рука. Что рука.
Саке можно разливать и одной, и оно тихо плещется в посудине размером с небольшую лодку и жжет гортань. Для особых случаев мерзко.
Небо над ними серое и низкое, вот-вот грозит разразиться дождем. На палубе пусто – только две фигуры, и не вторую было бы почти не видно, если бы не яркая рыжая шевелюра. Саке холодно. Голоса веселы и пусты.
- Ну как твой малыш? – И ни капли насмешки или презрения, таким тоном говорят только о собственных детях.
Рыжий мальчишка улыбается, хитро склоняет голову набок и пьет такими глотками, которые удивляют даже большого капитана. Это тоже одна из его привычек – знать всё про их детей.
- Лучше, чем твой.
- Что ты хочешь этим сказать?
У него в распоряжении целый флот, у мальчишки – лишь посудина с командой известной, дружной и меньшей, чем те, кто выгребает помои у него на корабле. Почему-то он всё равно позволял говорить себе насмешливо и чуть снисходительно, и, что гораздо более странно, большому капитану не было плевать на то, что он говорил.
- Останови его, пока не время.
- Да за кого ты меня принимаешь! – И смех большого капитана похож на раскаты грома в намечающейся серости туч, - Я за него не боюсь.
И мальчишка не боится ни капли, как будто с рукой лишился последнего искреннего страха.
- Не в этом дело.
- А в чем же?
- Ты спешишь. Мой мальчик недавно доплыл до Гранд Лайн.
И вот тогда большой капитан хлопает его по плечу, чуть ли не вгибая в доски палубы, улыбается – широко, понимающе, и подливает еще саке.
***
На его корабле, в его каюте, целая комната отведена под гримерную и гардероб – и это огромное пространство, заваленное доверху яркими скляночками и тряпьём. Боа всех цветов радуги, пушистые веера, побрякушки и залежи косметики, приглушенное освещение, мягкие подушки.
И намертво въевшийся приторно-сладкий запах конфет.
Две стены – от пола до потолка – занимают зеркала, полускрытые за ворохом баночек, тюбиков и кисточек. В эту комнату не входит никто, кроме него, святилище, тайное место, и каждый день он как ритуалом запирается в ней: пару часов днем и вечером.
Блёклые лампы с пыльными абажурами, ткани, приторный запах и шуршащая музыка старого граммофона. Логово умирающей примадонны.
Такими вечерами хочется пить и разговаривать о войне.
Каждый раз, когда он садится перед зеркалом, руки его дрожат. Когда-то – в другой далекой жизни, до войны с терпким привкусом фруктов – у него была женщина, и женщина эта любила его глаза.
Сейчас он ненавидит зеркала и глаза эти – особенно по утрам, когда тело еще не проснулось и не вспомнило въевшиеся навыки вранья. Сейчас даже цвет его глаз различить невозможно, даже часами вглядываясь. Пока он не возьмет в руки кисть – так всё еще проще и показательнее, смежит веки, представит до мельчайшей детали – и не увидит, как глаза в зеркале медленно, как дымкой, приобретают совершенно любой цвет.
Каждый день: пару часов утром и вечером – он рисует и смывает себе лицо. Толстый слой пудры – так хочется, хотя кожа тоже может быть любой, ярко обведенные глаза и губы – скрыть пустые, меняющиеся, как текучая вода, провалы, румяна – как будто скулы есть.
Лицо тоже могло бы быть другим, но он все еще пытается нарисовать – вспомнить – своё собственное. Получается лишь аляповатый клоун, и он смеется.
Оригинальность и неповторимость человека, да? Он мог бы смеяться над этим, мог бы быть одним из них, но смеяться отчего-то не тянет, а второе похоже на дурную шутку. Черты лица еще мужские, но – он знает и почти не боится – это ненадолго.
Интересно, что бы сказала та женщина, которая бессчетное время назад трогала его собственное лицо, увидь его сейчас. Смеялась бы?
Он может быть клоуном, и гардероб с целую каюту позволяет это легко. Как еще может одеваться человек с нарисованным лицом.
Самый главный, завершающий штрих человека – запах, и от него несет приторным конфетным запахом каюты. Чтобы не смылось – надушиться еще.
Своего нет, мне нравится сладость, я обожаю розовый цвет.
Иногда, напялив очередной идиотский костюм, он и правда смеётся. В последнее время все реже, может, это возраст и нервы уже не те.
Каждое утро, каждый вечер, запираясь в пропахшей духами полутемной каюте с ворохом ярких боа, под шуршащую музыку, он видит человека с полным отсутствием лица.
Гладкая, идеально белая маска.
***
У каждой леди должны быть свои маленькие секреты.
Это же такая же простая истина о леди, как замки с высокими башнями, рыцарские турниры, светские приемы, дорогие машины и всегда придерживаемая для неё дверь – даже для уставшей, после работы, с детьми и ворохом продуктов, даже в самом захолустном подъезде. Просто потому, что с леди нельзя по-другому, и он каждое утро оставляет ей в комнате новые цветы.
Шутка ли – находить цветы в открытом море, и иногда вместо них он приносит пучки зелени или просто пару веток. Она снисходительно улыбается торчащим из вазы пучкам и растрепанным листочкам, но понимает – кровью тех самых прекрасных леди, которые не моргая смотрели, как их рыцари на турнирах превращались в бездвижное месиво – традиции нарушать нельзя.
Рыцари не должны знать даже самые мелкие из секретов своих дам и видеть хоть что-то, кроме умиротворенной улыбки на их лице – это тоже одна из традиций.
И потому, когда смех её во время ужинов замирает – всего на пару мгновений, чтобы тут же смениться беззаботной улыбкой – он понимает, что, в общем-то, плохой рыцарь.
Иногда она задерживается на кухне, чтобы помочь ему убраться, и много рук – это ужасно полезная в хозяйстве вещь. Небольшое представление – для него одного, и он улыбается, глядя, как растущие из стола руки жонглируют тарелками и ловко укладывают их по местам. А потом подходит к стоящей спокойно девушке, берет её за руку – настоящую, живую, соединенную с телом переплетение мышц и вен – и качает головой.
Улыбка её горчит, волосы закрывают лицо, стоит опустить голову. И он смотрит, как медленно, одна за другой, исчезают помогавшие в уборке руки. Только потом отпускает её ладонь и нервно закуривает.
Уж лучше он сам.
Заваривает ей крепкого чаю, и сам – пусть дольше – моет посуду, он знает, он знает, каково ощущение стынущей на пальцах воды, и знает, что это не самое страшное из того, что делают пиратам с руками.
Она уходит, на прощание мимолетно коснувшись губами щеки, а он расставляет по полочкам приправы, осторожно прикрывая дверцы. Он никогда не позволяет делать это за него. Потому что кухня для повара, конечно, святое и неприкосновенное место, но больше потому, что он плохой рыцарь и верно хранит маленькие секреты своей леди.
В одном из шкафчиков, надежно закрытая баночками и коробками, растет тонкая женская рука. Способности не всегда работают без огрехов, и он пытается не думать о том, где еще остались так легко появляющиеся руки и почему иногда так резко обрывается её смех.
Они же всё чувствуют – и теплую воду, и осторожные поцелуи, жесткую щетину на подбородке, и раскаленные клещи, а у них достаточно врагов, чтобы, найдя, ломать изящные пальцы.
Он пытается не думать, потому что всё, что он может – это надежно хранить её секреты и изредка, закончив работу на кухне, раскрывать дверцы шкафчика, отставлять в стороны баночки и прикладываться губами к раскрытой ладони.
***
На палубе не остается никого, кроме них, когда начинается дождь. Это тоже одна из традиций, как горчащий саке, рыжая шевелюра, смех большого капитана и случайные встречи раз в полгода. Дождь мешается с саке в больших кружках и отдает солью и морем. Море ударяется о стенки корабля, качает, грозя опрокинуть и съесть, большой капитан улыбается, рыжий мальчишка пьет, дождь – мелкой моросью по доскам палубы.
- До Гранд Лайн? – Мелкие капли на лице и усах, - Похвально, похвально, да это он спешит. Посмотрим, что с ним станет, прежде чем пускать моего.
Мальчишка, которому уже могло бы быть далеко за тридцать, хмыкает, отпивает солидный глоток и улыбается польщено и насмешливо, как принимая известный и полностью заслуженный комплимент.
- С ними мы не прогадали, хорошая кровь, - И смотрит долго и выжидательно, будто ожидая возражения – неуместного и пугающего, вот только улыбается смешливо, - Так где твой?
Тот резко вскидывает чашку к губам, саке проливается на кисть и стекает по усам и мускулистой шее.
- Я отправил его погулять подальше от наших сокровищ. Не хотелось бы потерять мальчика только из-за спешки, - Капитан снова смеется, и дождь хлещет сильнее, - Да и собственный корабль спалить, прорывается.
Рыжий кивает, на палубе пиратского корабля, за чашкой саке, так, как будто ему принесли стопку отчетов со статистикой смертей за пару месяцев в личный офис на последнем этаже небоскреба. Даже это у него выходит естественно.
- Значит, около пяти лет. Что ж, мы не зря на них поставили, - И по голосу с напускными смешинками, по чуть сжавшимся у шрама мышцам лица видно, что он рассчитывал на большее.
Когда он улыбается, шрам на лице сжимается уродливыми складками, и было бы гадко, если бы женщины так не любили моряков, и не его безграничное очарование. И еще – если бы большому капитану не было бы на это плевать.
- Рано списывать старшего со счетов, он выкрутиться, да и города после него целы, - По смеху можно подумать, что он шутит о способностях своего воспитанника, по ворчащему морю не видно ничего.
Рыжий кивает, неловко дергает плечом с замотанной культей.
- Младший встретился с Баги Клоуном, победил его, знаешь, - Дернувшийся уголок губ, натянувшийся шрам, хочешь казаться беспечным – не смотри в глаза прошлому, а он всё как мальчишка, и оно сидит напротив него – нависающей горой мышц.
Большой капитан подливает ему еще и со смешком бьет по плечу, он выше этических вопросов, посмотрите, какой большой.
- Что, совесть гложет?
Он фыркает и снова дергает плечом, человеческие увечья это то, от чего, посмотрев в упор раз, невозможно оторваться.
- Вроде того. Мы были неплохими приятелями, знаешь.
Тот не смотрит на него, смотрит, как по перекидному мостику несут огромный сундук – от маленького корабля до большого, дождь делает расплывчатыми человеческие фигурки, корабли качает, норовя опрокинуть людей и их ношу, но они не падают, они под началом капитана не один год и даже боятся представить, что он сделает за пропажу ценной ноши, хотя и знают, что в сундуке.
- Скажи спасибо, что я отговорил тебя первым проверить на себе. Он сошел с ума через пару месяцев. Тебе не пошел бы такой маскарад.
- Я знаю.
Саке горчит.
Сундук с грохотом ставят рядом с ними и поспешно удаляются в каюты, запахивая куртки. Кому охота торчать под таким дождем, а у капитанов свои причуды.
- Сколько привез?
- Твоя доля около двадцати.
Рыжий мальчишка встает, мокрые волосы плетями липнут к лицу, похожие на уродливые шрамы – там же. Открывает замок и откидывает крышку одной рукой – сколько уж есть – и показывает привезенное.
Хотя что там смотреть, пробовать надо.
***
Для женщины это нормально – хотеть ощущать себя красивой, слышать комплименты и ловить восхищенные взгляды, это заложено глубоко в природе, где-то рядом с инстинктом самосохранения и продолжения рода. Женщине, облеченной властью, проще это сделать – только и всего, ведь подобные слова и взгляды тоже вышибаются дубинкой не сложнее остальных.
Некоторые женщины рождаются некрасивыми. Даже бытие для кого-то единственной, самой прекрасной, любимой, несмотря ни на что, не заменяет этого – сидящего глубоко в звериной составляющей человека. А зеркала – их всегда можно убрать.
К тому же, у неё, вдобавок к широким плечам, необъятной фигуре и жидким волосам, совершенно жуткий характер. Вся команда пиратского судна знает об этом, боится перечить своему капитану и слова о самой прекрасной госпоже привычно слетают с губ даже самого незаметного юнги прежде, чем он познакомится с дубинкой и увесистой рукой.
Она давится, отхватывая от этого гребаного фрукта куски побольше, заглатывает, толком не жуя, снова давится и снова глотает, пачкаясь в липком соке, и в этот момент в ней так мало от человека и так много от изголодавшейся женщины.
Слишком голодной для того, чтобы думать, зачем рыжий пират без руки звал на своё судно, был так учтив весь вечер, объясняя, якобы допившись до откровенности, что вот, представляешь, мне достался дьявольский фрукт, от которого вместе со способностями становятся куда красивее, как говорят. Чтобы думать о том, как матерый пират может уснуть от выпитого прямо за столом, позволив украсть такую ценность.
Дело не в том, что женщины глупы и слепы в определенных вопросах, а в том, что если очень надо – умеют рисковать.
С тех пор она постоянно голодна, словно что-то сломалось в веками заведенном механизме, обмене веществ, тех самых инстинктов, до необходимости, которые едят изнутри, выводя всё это на какой-то качественно иной, дикий и вместе с тем противоестественный уровень. Словно что-то живое и страшное пробралось внутрь вместе с красотой и липким фруктовым соком.
Его не накормить даже тем, чего раньше женщине бы хватило с лихвой, ему недостаточно, что взгляды и правда восхищенные, что слова искренны, и вся команда - вплоть до самого незаметного юнги – по собственной целовать ей руки.
Может, дело вовсе не во фрукте и вечноголодном существе внутри, а в том, что у неё и правда мерзкий характер, а жестокие замашки выбить куда труднее, чем вбить.
Зеркала так и стоят, запрятанные в трюме, просто больше их не закрывают бесчисленные чехлы, а пламя оставляет отблески на кованых рамах. Не то, чтобы её воротило от мужчин, может, просто слишком сильна память о том, что раньше отражалось в их глазах, и восхищение сейчас кажется чем-то слишком глубоко неправильным, как фруктовый привкус на губах.
Она любит запираться в полной зеркал комнате и рассматривать своё тело в свете свечей, хоть один бы изъян. Роскошные изгибы, тонкие руки.
Иногда она берет к себе пленниц с захваченных богатых судов, иногда - девушек из портовых городов. Не то, чтобы она предпочитала женщин, но было особое, извращенное удовольствие в том, чтобы видеть тела прекрасные, и все же менее совершенные, чем её. Касания пухлых губ к темным соскам, отраженные в десятках зеркал. Нравилось ломать менее совершенные пальцы, что даже из такого красивого тела течет обычная теплая кровь – как раньше. Словно дикой сублимацией того, чего с собой она сделать не могла.
Человек слаб.
Она бы никогда не подумала, что будет ненавидеть эту внешность, как некогда –прошлую.
***
Мери небольшой корабль, одна из самых мелких в портах, где им приходилось останавливаться, и всего лишь песчинка в огромном море. Когда в шторм волны перехлёстывают через борта, а до земли сотни миль, это настоящий подвиг – удержать её на плаву. В море и выходят только для подвигов.
Они мало похожи на героев из сказок в шторм, с прилипшими к лицам плетями волос, в насквозь промокшей одежде, пытающиеся удержать штурвал. Вообще-то их корабль легко может перевернуть, но их капитан не из тех, кто думает о подобных мелочах, хотя он и первый претендент на то, чтобы пойти на дно.
А они, они просто люди, и штурвал выскальзывает из рук, простых человеческих рук против бушующей стихии. Штурвал - вырвавшимся, бешено вращающимся колесом прялки, как будто заодно с взбесившимся морем.
Их капитан не думает о том, что они могут пойти ко дну, это сказка, и они просто не могут.
В темноте, молниях и громовых раскатах, вышедший на палубу и правда похож на косматое огромное сказочное чудовище. Он идет к вырвавшемуся штурвалу медленно, неторопливо, с трудом удерживаясь на ходящих ходуном досках. Мужчины расступаются, и да, сердца бьются часто и судорожно, дождь хлещет по коже, Словно вместе с биением крови. Что бы ни говорили, к опасности не привыкают никогда.
Мери накренивается, и штурвал ловят огромные волосатые лапы, доски корабля трещат, и море перехлестывает через борта, оставаясь на губах соленым привкусом. Как живое, как кровь.
В холодных отблесках видно, как вздуваются под шкурой мышцы чудовища, как он скалит в напряжении пасть, и к виду оскаленных клыков и стоящей дыбом шерсти тоже невозможно привыкнуть, как бы мил ни был он обычно. Ну, может, кроме капитана.
Доски скрипят от натуги, переломный момент – так и должно быть в сказочной жизни, корабль или выровняется, или треснет пополам, и, конечно же, он выравнивается, и люди переводят дыхание.
К тому, что, несмотря на опасность, всё всегда будет хорошо, тоже невозможно привыкнуть.
Чудовище стоит у штурвала, пока шторм не утихнет, и падает на мокрые доски палубы при первых солнечных просветах. Чудовищем быть нелегко.
Они уносят в каюту выдохшийся пушистый комочек, то, что остается от пугающего монстра, когда уходит необходимость. И снова светит солнце, и цветной сказочный корабль идет по волнам, и мальчишка-капитан сидит на носовой фигуре, беспечно болтая ногами.
Рыжая девушка сидит в каюте, у кровати с тяжело дышащим зверьком, комочек меха, смешные рога, синий нос и разорванные внутренности. Нет, она не помнит, как он так же сидел у её кровати, но ей кажется, что так правильно. Светловолосый мужчина заходит каждые полчаса, принося теплую воду и полотенца, помогая остановить кровь. Мечник ходит по палубе и не зашел в каюту ни разу, он не боится крови, он просто помнит, как носил его на плечах.
А последний член команды стоит рядом с сидящим на носовой фигуре капитаном, её черные волосы развиваются от легкого морского ветерка, и смотрит то на свои руки, то вдаль. И думает о том, что, наверное, для всех эти игры заканчиваются так, когда способности дают осечки, когда кости чудовища не помещаются в маленькое мягкое тело, перемена слишком быстра, и чрезмерно большие ребра торчат из вспоротой груди, просто не успели.
Она смотрит вдаль, комок подкатывает к горлу, и за себя ей не страшно, это же сказка, она просто думает о том, что все знают и так, и мечник материться за плечом, так вот, о том, что этот исходящий кровью комочек меха единственный врач на этом судне и на многие мили вокруг.
***
В быстро промокшем, потрепанном мешке – половина сундука, и крышка захлопывается с глухим стуком, влажная древесина на палубе корабля, под проливным дождем. Льет все сильней, и в расплескивающимся от качки саке куда больше дождевой солоноватой воды, чем алкоголя.
Море – чашками.
- И даже не думай посылать за нами слежку, как в тот раз, - Рыжий мальчишка усмехается и снова усаживается напротив большого капитана, снова отпивает, ему нравится вкус моря.
Прошлый отправленный за ними отряд так и не вернулся, но попытка стоила того, он не мог не попробовать, слишком интересные секреты. А людей в команду каждый год, новых –сотни, и он легко может сделать лучшим любого из них. Согласно договоренности, рыжий мальчишка каждый раз поставляет ему надежный способ для этого, набитый фруктами мешок, ровно половину сундука. Негласно, нечетко, но верно- раз в полгода, за несколько часов до намечающегося дождя.
Это, наверное, главное наследство, которое осталось после Роджера, известное его команде, и в том, чтобы быть в команде короля пиратов есть масса преимуществ, правда большой капитан никак не может понять, чего было больше в действиях рыжего мальчишки тогда – расчета или искреннего мальчишеского обожания. С него станется.
Впрочем, он и сейчас не понимает, да и неважно уже, король пиратов мертв, и из его команды не осталось никого, кроме рыжего мальчика и сумасшедшего клоуна.
Король мертв, сокровище осталось.
Нет, он не мог спрятать его один, и рыжий мальчишка видит эти мысли насквозь и хитро улыбается. Сокровище короля пиратов, которое ищут сотни кораблей, даже не подозревая, что там, что каждые полгода оно уменьшается совсем чуть-чуть, что некоторые из них уже съели его часть. Как грозовое небо –глаза, нет, он не растет. Глаза тоже улыбаются – всегда, и в глубине, как в морской пучине, секреты – мелкими игривыми рыбешками.
Никто, кроме него.
- Не буду, - Почти мягко, и большой капитан любуется им, как самым лучшим из их детей.
- Когда ты смотришь на меня так, я почти забываю про твоё хваленое пиратское благородство, - У него заразительный, яркий, как шевелюра, смех. Когда он смеётся, невозможно вспоминать про уродующие лицо шрамы, культю вместо руки и то, что мальчишка давно вырос.
- Зачем ты вообще со мной делишься?
Мальчишка склоняет голову насмешливо и осуждающе, мокрые волосы, струйки, стекающие по лицу, он не вырос ни на пару лет.
- Чтобы не отобрали силой, а, - Он смеётся прописной истине, как удачной шутке, - К тому же я не могу сам провести такой большой эксперимент, а ты и так в курсе этого небольшого секрета.
Большой капитан кивает, вполне резонно, тот не справился бы сам, эксперимент, и каждый из них исправно подкладывает фрукты попадающимся пиратам, тщательно следя за тем, что выйдет в итоге. Пока ни один не продержался больше десятка лет, способности сжирают, так или иначе, разъедающим фруктовым соком – изнутри.
Интересно, снится ли мальчишке тот нелепый клоун, на котором они попробовали одним из первых, когда не знали наверняка, по ночам.
Смешно: у них есть сокровище, за которым охотятся сотни пиратским армад, есть возможность излечиться от всех болезней и жить вечно, самым прекрасным, самым сильным, набрав способностей по вкусу, всего лишь съев определенное сочетание фруктов на завтрак. А они не могут, не поняв, как избежать того, что фрукты делают с людьми, постоянно пробуя новые сочетания, мужчин, женщин, детей, разочаровываясь и снова. Иногда большой капитан думает, что лучше бы не знал о последствиях, особенно тогда, когда схватывает сердце – всё чаще – или ноют старые шрамы в дождь. У него припрятано средство на крайний случай, которое избавит от боли – со дна потрепанного мешка, ведь он уже понимает, что до успешного результата можно и не дожить. Он же не мальчишка.
- Как думаешь, у нас выйдет?
Рыжий трясет опустевшую, снова набирающуюся дождевой водой бутылку саке, беспечно пожимает плечами, у него впереди куда больше лет, вот только всё чаще большой капитан боится, что он делает это не для себя.
- Мы не прогадали с мальчиками, они держатся куда лучше всех остальных, - Кривоватая усмешка, - Может, дело и правда в крови.
Да, их мальчики, их самая большая надежда, найдя их, рыжий в единственный раз приплыл в яркий солнечный день, наплевав на намеченный срок и обязательный ритуал неузнавания. И до утра ходил по его каюте, размахивая руками, и глаза его горели, потому что родная кровь, это, наверное, единственное, что должно признавать сокровище Роджера. Оставалось только проверить, взяв каждый себе по мальчишке и неустанно следя за малейшими изменениями, смешное желание не рисковать собой, но – самой яркой своей надеждой.
Сочетание безопасности и добычи это, вообще-то, не то, чего должен хотеть пират.
Их мальчики держаться отлично, во всяком случае они предпочитают верить в это, и большой капитан вполне может закрывать глаза на случайно прожженные простыни и зарождающийся в глазах мальчишки страх. Слишком долгий эксперимент, и ему проще услать его, подождать обговоренный срок и перелить себе нужной крови перед фруктовым завтраком, надеясь хоть как-то унять больное сердце.
Они любят этих мальчишек, да каждого, накормленного с рук, как собственных детей.
Вот только рыжий никогда не хотел власти, и сердце у него пока не болит.
Тот встает, усмехнувшись, и разворачивается, даже не попрощавшись, он никогда не прощается, и команда его тут же кидается забрать полупустой сундук. Дождь почти утих.
- Эй! – Весело кидает большой капитан ему вслед, - А где всё же твоя рука?
Отчего-то кажется важным, ради чего мог так подставится рыжий проныра, мальчишка с пиратского корабля, хранитель сокровищ, ключник на вратах рая.
Тот оборачивается и улыбается ослепительно и беспечно, солнце из-за спины, из-за расходящихся грозовых туч – ореолом. Смеётся.
- Я отдал её за новую эру.
И тогда большой капитан понимает, что да, мальчишка по-прежнему не хочет власти и сердце его не заболит никогда, и тогда – в команде короля пиратов – в нём было всё же больше обожания. Как будто это жизненно важно – сделать того, кого примет сокровище, новым королем.
Последней волей сюзерена для рыцаря или просто. Твой сын – мой сын.
***
Он бредет по пустыне, отороченный мехом плащ совершенно нелеп при такой жаре, и ноги по щиколотку увязают в песке. Пот заливает глаза и щиплет рассекающий переносицу шрам. Но, в конце концов, песок – это его стихия, он вырвался даже от захвативших маринеров, он сможет, он выберется, он дойдет.
Песок уплывает из-под ног зыбучим рассыпчатым морем. Солнце безжалостно печет.
Он при всем желании не смог бы вспомнить, сколько уже бредет так по пустыне, кутаясь холодными ночами в этот гребаный меховой плащ, ночами холодно до дрожи, днем жарко до умопомрачения, и он уже думает, что это была на редкость глупая идея – сбежать от доблестных маринеров посреди пустыни. Даже такому, как он, нужно есть и пить, и прихваченная фляжка давно опустела.
Наверняка, у него солнечный удар или что-то в этом духе, потому что иногда ему кажется, будто песок сыпется прямо с пальцев при каждом тяжелом шаге, словно он сросся с пустыней до неузнаваемости и когда-нибудь сгинет здесь, растворившись в безбрежном песке.
Сероватый песок сыплется с плеч и меха плаща, иногда щиплет глаза, и это нормально – он ведь кругом, вот только странное ощущение, как будто щиплет изнутри, как будто мельчайшие песчинки вылетают изо рта вместе с дыханием, и вся пустыня состоит из таких, как он.
Он всё-таки достаточно крут, умен и устал, чтобы думать о том, что вот так вот сгинуть в пустыне всё же куда более гордая смерть, чем в заключении, и это успокаивает хоть немного, когда солнце светит слезящиеся глаза; слишком много гордости для человека посреди безбрежной пустыне, а.
Даже когда он обессилено опускается на песок и смотрит прямо на это слепящее солнце – она остается даже тогда. Неправильно, иррационально, и он просто лежит на горячем песке, и перед глазами бело от бессилия, жажды и солнца.
Он не видит, как сначала руки его растворяются в песке – один за другим, сливаясь с окружающей массой, как медленно оседает тело, и песчинки покрывают лицо, волосы и полы плаща.
Когда песок хлынет из глаз, он уже не чувствует ничего, кроме усталости и легкого жжения. Песок льется из глазниц – парой литров в окружающем море.
Под утро от него остается только одежда, как-то вызывающе торчащий мехом плащ.
***
Йо-хо-хо, и бутылка рома, миллионы человек на сундук мертвеца, тысячи разъехавшихся фрутков, сотни бутылок рома. Один-единственный сундук, один-единственный мертвец, надежно спрятанное сокровище.
Они все готовы перегрызть за него друг другу глотки, даже не зная, что там, и он посмеялся бы, если бы короли пиратов попадали на небеса.
Но всё не так, а жизнь в море не приемлет глупых условностей, слишком много судеб к одной цели.
Миллионы человек на сундук мертвеца.
@темы: фанфик
-
-
15.10.2008 в 20:49Вау... берет...
-
-
21.10.2008 в 11:16Про Чоппера, про Робин... про сокровище это страшное...
-
-
21.10.2008 в 12:22Вынос мозга случится на "Накама" этого же автора
-
-
21.10.2008 в 20:04читала)
-
-
05.01.2009 в 16:37Вы просто мастер по мозговыносу. Читать немного сложно, или это так воспринимает мой расслабленный празниками ум? Нон аписано хорошо. Реалистично, вы в этом профи
-
-
05.01.2009 в 19:14Я вообще не автор, я модератор. Автор указан в шапке фика.
-
-
05.01.2009 в 20:03-
-
18.01.2010 в 22:14в любом случае - благодарственные молитвы.. яндексовскому поисковику - за нахождение, посту с содержимым - за существование, автору - за дивную мешанину зловещей самоиронии, мугивар и чего-то животного в районе восприятия
удивительная обреченность..
-
-
18.01.2010 в 23:04Автор живёт на Дайрях. На главной странице сообщества есть пункт "список фиков". Там есть ещё работы Fujin!!
-
-
22.01.2010 в 20:18но только этот фик был зебестовым/оскароносным и прочая*очередная восторженная кома*
остальные - накама и их прода - это какая-то странная версия: сегодня-меня-потянуло-на-ангст-и-реалщину-а-еще-я-смотрю-ван-пис, да - мрачно/прискорбно/выдержано в чОрно-чОрно бытовых тонах, бла, бла, бла..
но там было совершенно не про ван пис*развела руками* это даже не аушность персонажей, это был такой суровый оридж, в котором лень было прописывать молодость и бесшабашность персов(для контраста с концовкой) и поэтому его прилепили к ван-писовцам
-
-
31.03.2011 в 18:18Неужели это все правда? Скажите, это действительно так?