"Это секрет!"
Автор: Fujin!!
Название: "Накама. Продолжение"
Жанр: Ангст, Десфик
Рейтинг: R
Предупреждение: смерть персонажа
От автора: мне нельзя давать писать по этому фэндому и заранее извиняюсь за "позитив".
читать дальшеБарабаны отстукивают ритм мерным басом, на всю площадь рождая гул. Такой шаблонно-знакомый, въедающийся в окружающие дома, сказочный, что почти забыт.
Столько народу даже на праздники не собирается на площади, и это куда более волнующее развлечение для растущего города. Виселица сооружена наскоро, некоторые доски скошены и еще толком не обструганы, новая верёвка скрипит. Давненько таких развлечений не было, кончились ужасные разбойники из легенд и преступники-пираты. С какой-то такой надёждой, должно быть, Роджера казнили, да ошиблись. Всего на полсотни лет.
Барабаны стучат чуть тише, толпа молчит – непрошенные критики на премьере очередного события года. Его преступления зачитывают отчётливым звонким голосом, снабжая кровавыми подробности и капелькой откровенной лжи. Приказ о казни подписан изящной женской рукой. И толпа молчит всё восхищённее, оценив крутость властей и размах картины – сотни миллионов на съемки.
Наконец выводят преступника – вверх по шаткой, за пару часов сколоченной лестнице, которая даже не скрипит. Никто не решается кинуть или выкрикнуть оскорбление – слишком пугающ преступник – и это неожиданно успешная премьера, и это феерия, экстаз, адреналин народа.
Наверное, он действительно страшен – хорошо постарались для этого, и только пришедшие его закадычные приятели из пригорода вымирающих моряков могут с уверенностью сказать, что он совсем не похож на себя обычного. Только они могут догадаться, предположить о том, как готовили его к этому последнему выступлению всю ночь напролёт – породистым цирковым тигром с раком сердца и подагрой лап. Почти воочию увидеть, как кололи его разной фигнёй – так, на всякий случай. Как, простите, свежесорванной травой закрашивали раннюю седину на висках, потому что ну а чем еще. Как гримировали до рассвета, убирая синяки под глазами – от алкоголя и вечного недосыпа. Клеем сводили брови для грозно сощуренных глаз.
Если казнишь прославленного пирата, он должен быть впечатляющ, иначе в чём тут подвиг властей.
Для постановки еще очень хотелось все три его знаменитых меча прилюдно сломать. И только одинокие его приятели по барам знают, что мечи он заложил уже давно, чтобы платить за убогую маленькую комнатушку. Даже заработать на выкуп не хотел.
И только четверо из знающих его видят ни замазанных синяков, ни всё-таки пробивающейся седины. Санджи, еле уговоривший жену утро посидеть с девочками и выслушавший перед этим нотацию о вреде курения и раке. Нами, тайком выбравшаяся из борделя – ведь девочки после смены спят. Усопп, успевший встать до рассвета, поработать в саду и вымазаться в земле и росе. Робин, которая, конечно же, подписала приказ, и которой, конечно же, по статусу положено быть здесь.
Ророноа Зоро казнят за сотни прегрешений из предыдущей пиратской жизни, который так глупо на пьяной драке попался.
Толпа дрожит предчувствием агонии – финального оргазма охлократии. Торжественно и грозно опять бьют барабаны.
Они стоят в разных концах толпы и даже не ищут друг друга взглядом – бывшая накама, бывшая семья. Умерла вместе со сдерживающим, последним не прогнивших звеном-капитаном.
А Ророноа Зоро стоит на эшафоте, и только они четверо видят его – таким. Совсем таким, как был раньше, и кажется им, что да – вот оно, а вовсе не закрашенная травой седина. Кажется, от него вольным морем пахнет, несёт на километры, кажется – совсем как был – вольным, частью глупой накамы-семьи, без единого обязательства.
Видят не как друзья, а как крошечная, тоже обманутая часть толпы, потому что хочется, потому что его голову просовывают в петлю за всё то детство и приключения, что они делали вместе. Море – оно ведь почти воспоминания, и пусть на нём все равно заметны ранние морщины – все сокровища мира, как же щемит в груди.
Санджи по привычке, наощупь, ищет сигареты и не находит – запретила жена.
Финальный гул барабана достигает предела, вбиваясь в уши. Истерит.
Петля затягивается, и Зоро закрывает глаза, мелочно позорно вдохнув напоследок.
Только они четверо знают – если задуматься на секунду, отвлечься от такого-похожего-на-прежнего, что он специально нарвался на драку. Специально сдался маринерам и властям. Потому что один, потому что достало – они все чувствуют это не хуже него, и это даже не тоска по прошлому, детству и накаме, это просто уже давно вырвали самый важный для жизни орган – своими руками – и непонятно, как живёшь и гниешь до сих пор. Нарвался и сдался исключительно ради этого ослепительного момента – последнего, на эшафоте. Чтобы умереть хотя бы так, как когда-то боялся – свободным, пиратом, живым.
Плевать, что он уже три года пьёт.
Каждый из них четверых завидует ему до умопомрачения, лишь чуть меньше, чем уже мёртвому капитану.
Хотя, в общем-то, им всё равно, девочки в борделе Нами уже скоро начнут просыпаться, и надо бы поспешить. Усопп вдруг вспоминает, что забыл полить клумбу под её окном, надеется прийти пораньше и успеть купить ей мандаринов. Робин жена мэра, у неё куча забот и важные, еле удерживающие от войны переговоры на следующей неделе. А дочки Санджи так редко видят его даже по выходным.
Стук барабанов смолкает – резко, оборвавшись. Наконец-то доски эшафота скрипят. Пора.
И что-то обрывается в следующий миг – и это всего-навсего доски настила отодвинули под знаменитым пиратом, но рвётся куда больше – натянутой струной. Зоро почти не хрипит, когда петля затягивается на шее – гордость не позволяет. Старая, глупая, детская. Струной лопается молчание толпы – они сошли с ума, они наперебой шепчут в экстазе.
Лучше бы он кричал. Лучше бы он не был так похож на себя прежнего. Лучше бы им действительно было всё равно.
Как всё проще тогда было бы.
Потому что если кидаться в жизнь, в реальность, в чернушную бытовую суету, без проблеска глупых, давно не нужных сокровищ и семейными обедами по вечерам – то с головой, полностью, захлёбываясь в этом дерьме. Иначе никак, иначе забыть невозможно.
А Зоро даже не хрипит на эшафоте, под всей этой ложью и гримом так похожий на них всех – прежних. Скотина.
Лучше бы он сразу помер. Так было бы лучше всем.
Так бы его не подхватили и не подняли сзади сразу несколько пар одинаковых женских рук – прямо с почётного кресла, где обязывает положение сидеть главу города с женой. Потому что же ну совсем близко и привычно помочь, и это не осознанное действие, не глоток долгожданного свежего воздуха – на поверхность из грязи. Это просто привычка, как чистить зубы по утрам – она ведь столько раз его спасала, если забыла даже уже. Как даже старые, глухие, слепые, давно живущие в городе охотничьи собаки просыпаются и на больных лапах бегут на звук свистка. Хотя казалось бы – куда им.
Не охнула бы изумлённо толпа. Не растерялись бы войска в минутной задержке. Не кинулись бы на неё – ведь в конце концов это куда более глобальный приказ. Маринеры тоже старые морские собаки, у них тоже рефлекс на звук свистка.
Не выматерился бы Санджи – сквозь зубы, тихо, привык не ругаться вслух при девочках – жалея только о том, что не успеет закурить. Не кинулся бы, распихивая толпу, к эшафоту, в последний момент спасая от удара женщину с преступником на руках. Они толком даже не разговаривали уже более пяти лет. Ан нет – не в этом дело, просто когда-то у них был один капитан.
Не выхватила бы ближайший шест и не прыгнула бы следом Нами, думая о том, что девочкам, похоже, придётся обедать без неё.
Усопп забрался самым последним, долго переминаясь с ноги на ногу и отводя глаза. Он даже хотел убежать – от огромного, всепоглощающего, возрождающегося чудовища, рычащего звоном свистка. Не потому, что трус, а потому, что знает наверняка – глупо это, и жалко ему больше всего маленькое мандариновое дерево, последнее на заднем дворе. Всё-таки забрался. Если они такие идиоты, что даже загнуться толком не могут – чего уже терять.
Наверное, мэр мог бы ругаться, кричать и требовать остановиться. Наверное, он даже делал это, но у маринерских собак начисто свистком заложило слух. Они ведь те же самые пираты, только наоборот.
Робин держала всё еще не соображающего, полумёртвого Зоро и видела, как тот улыбается, улыбается, улыбается.
Такого зрелища толпа не видела на этой площади еще никогда.
Они пробивались к причалу до последнего. Зубами, руками, ногами отпихивая солдат, так, как привыкли, так, как было когда-то, и это наверняка могло бы стать еще одной умирающей сказкой. Только вот без капитана давно уже не получается чудес.
Они пробивались к причалу до последнего. По привычке, ведь если бы они задумались, то вспомнили бы, что их там никто не ждёт.
Просто они так привыкли. Просто их когда-то обманули. Им сказали, что они семья.
Они получили минимум по десяток пуль каждый. До моря так и не дошли.
***
На причале – в стороне от громоздких транспортных судов, шума и торговой суеты, чуть покачиваясь, стоит небольшая каравелла со смешной мордой овцы на носу. Цветная, как игрушечная, как вырезка из старой детской книжки.
Почему-то лодки снуют вокруг – и даже не видят её.
Занимается рассвет, и солнце прочерчивает по морю всё растущую полоску света – стелющийся путь. Свет разрастается, скоро занимая море целиком. Всё, полностью, их.
Поднять паруса.
На носу корабля, свесив вниз ноги, сидит смешной мальчишка в соломенной шляпе и раскачивается из стороны в сторону. Скучает, зевает, поправляет шляпу и смотрит на солнце.
Давно пора уже в путь.
Переводит взгляд на пристань, долго всматривается и, наконец, машет рукой и улыбается, будто увидев кого-то.
- Ребята! – Кричит он, - Давайте скорей, я вас уже заждался!
***
Каравелла бороздит океан – без цели и смысла, с одной только свободой в парусах. Только особые люди могут плыть на ней – остальные бы давно утонули. Луффи сидит на носу и кричит от восторга, широко раскинув руки. Не в сокровище ведь было дело, а в путешествии этом бессмысленном и бесконечном.
Они все ушли отсюда детьми, и потому могут вернуться, вот только изменились до неузнаваемости, потому что все дети умирают или растут. Кроме капитана, и, значит, он с борта так никогда и не сходил.
Санджи курит, прислонившись к борту – наконец-то дорвался. Никотин вязкой кашей застывает лёгких, но отчего-то он не рад. Зря жена разорялась – не грозит ему уже рак лёгких.
Он знает, что ресторан его приберут к рукам расторопные коллеги через пару месяцев после смерти, и жена продаст роскошный особняк, переехав в небольшую квартирку на окраине. С пятью маленькими девочками, вот только ненадолго, потому что уже зимой самая младшая умрёт от чахотки, и светлые её волосы измажутся в могильной земле. Знает, что жена его не проживёт долго. Что найдёт в их старом доме спрятанные его сигареты, и долго будет сидеть на полу, прижав их к груди, тихо матеря сквозь слёзы. Она же говорила ему, что нельзя. Знает, что это она умрёт от рака лёгких, и, значит, не зря боялась. Что две старшие дочери сами легко найдут дорогу в бордель Нами.
Он ведь не знал, что нельзя взять их с собой, что нет места еще шести женщинам на корабле.
Робин смотрит вдаль и сосредоточенно кусает губы – высокая, элегантная и прямая, как виселица или трость. До белеющих костяшек вцепилась в борт.
Она знает, что не успела на переговоры – всего неделю не дождалась. И муж её ничего не может, и началась война, заставившая сгореть западную половину города, который она так любила. Библиотеку, которую она собирала. Всех тех людей, которых она обещала сделать счастливыми. Безвольному, обожающему мужу, который без неё ничего не может и которого она обещала не бросать.
Робин – она вообще ужасно ответственная леди.
Нами переминается с ноги на ногу, облокотившись о борт локтями.
Ей немножко стыдно перед девочками, ведь на ней одной держался порядок и верили ей. Верили, что там не так, как везде. А получилось, что обманула. Что умерла и оставила их насиловать пьяным посетителям и сотней болезней болеть. Всех своих девочек и еще чьих-то двух белокурых дочерей.
Просто её достало родных бросать.
Зоро теребит свои мечи, заботливо перебирая рукоятки.
Ему стыдно, стыдно, стыдно, что они вернулись – ведь не только ради денег он их сдал. Он знает про какую-то милую светленькую девочку, к которой иногда ходил одинокими пьяными вечерами и которая в месиво разбила голову на его могильной плите. Девушки в её возрасте вообще ужасно сентиментальны.
Санджи бы его убил.
Усопп просто сидит на полу, ковыряет доски палубы и просто жалеет о невыращенных мандариновых рощах.
Просто потому что они всё-таки сходили на сушу, и знают все о том, что взрослые – это прежде всего ответственность, прежде всего не перед собой. Это Луффи никогда не сходил с корабля, это он дитя моря, это он может говорить и том, что слабо забывать о накаме.
Это он не знает ни черта.
Если бы он обернулся хоть на минуту, он бы увидел, что они ровным кругом спинами друг к другу стоят. Что на них те же самые чёрные одежды, что и на похоронах. Но он не оборачивается - плюнуть на всех и переть вперёд, напролом, за шкирку таща нежелающих.
Мало ли кто убивался на их могилах.
Луффи сидит на носу, разговаривает с маленьким смешным оленем, какие и не во всех сказках-то бывают.
Смеётся, раскидывает руки в стороны, подставляясь солнцу.
Закрывает глаза.
Море – вечное, свободное, дикое – стелется перед ними.
Вперёд!
Ничего, им надоест чёрный, переоденутся.
Название: "Накама. Продолжение"
Жанр: Ангст, Десфик
Рейтинг: R
Предупреждение: смерть персонажа
От автора: мне нельзя давать писать по этому фэндому и заранее извиняюсь за "позитив".
читать дальшеБарабаны отстукивают ритм мерным басом, на всю площадь рождая гул. Такой шаблонно-знакомый, въедающийся в окружающие дома, сказочный, что почти забыт.
Столько народу даже на праздники не собирается на площади, и это куда более волнующее развлечение для растущего города. Виселица сооружена наскоро, некоторые доски скошены и еще толком не обструганы, новая верёвка скрипит. Давненько таких развлечений не было, кончились ужасные разбойники из легенд и преступники-пираты. С какой-то такой надёждой, должно быть, Роджера казнили, да ошиблись. Всего на полсотни лет.
Барабаны стучат чуть тише, толпа молчит – непрошенные критики на премьере очередного события года. Его преступления зачитывают отчётливым звонким голосом, снабжая кровавыми подробности и капелькой откровенной лжи. Приказ о казни подписан изящной женской рукой. И толпа молчит всё восхищённее, оценив крутость властей и размах картины – сотни миллионов на съемки.
Наконец выводят преступника – вверх по шаткой, за пару часов сколоченной лестнице, которая даже не скрипит. Никто не решается кинуть или выкрикнуть оскорбление – слишком пугающ преступник – и это неожиданно успешная премьера, и это феерия, экстаз, адреналин народа.
Наверное, он действительно страшен – хорошо постарались для этого, и только пришедшие его закадычные приятели из пригорода вымирающих моряков могут с уверенностью сказать, что он совсем не похож на себя обычного. Только они могут догадаться, предположить о том, как готовили его к этому последнему выступлению всю ночь напролёт – породистым цирковым тигром с раком сердца и подагрой лап. Почти воочию увидеть, как кололи его разной фигнёй – так, на всякий случай. Как, простите, свежесорванной травой закрашивали раннюю седину на висках, потому что ну а чем еще. Как гримировали до рассвета, убирая синяки под глазами – от алкоголя и вечного недосыпа. Клеем сводили брови для грозно сощуренных глаз.
Если казнишь прославленного пирата, он должен быть впечатляющ, иначе в чём тут подвиг властей.
Для постановки еще очень хотелось все три его знаменитых меча прилюдно сломать. И только одинокие его приятели по барам знают, что мечи он заложил уже давно, чтобы платить за убогую маленькую комнатушку. Даже заработать на выкуп не хотел.
И только четверо из знающих его видят ни замазанных синяков, ни всё-таки пробивающейся седины. Санджи, еле уговоривший жену утро посидеть с девочками и выслушавший перед этим нотацию о вреде курения и раке. Нами, тайком выбравшаяся из борделя – ведь девочки после смены спят. Усопп, успевший встать до рассвета, поработать в саду и вымазаться в земле и росе. Робин, которая, конечно же, подписала приказ, и которой, конечно же, по статусу положено быть здесь.
Ророноа Зоро казнят за сотни прегрешений из предыдущей пиратской жизни, который так глупо на пьяной драке попался.
Толпа дрожит предчувствием агонии – финального оргазма охлократии. Торжественно и грозно опять бьют барабаны.
Они стоят в разных концах толпы и даже не ищут друг друга взглядом – бывшая накама, бывшая семья. Умерла вместе со сдерживающим, последним не прогнивших звеном-капитаном.
А Ророноа Зоро стоит на эшафоте, и только они четверо видят его – таким. Совсем таким, как был раньше, и кажется им, что да – вот оно, а вовсе не закрашенная травой седина. Кажется, от него вольным морем пахнет, несёт на километры, кажется – совсем как был – вольным, частью глупой накамы-семьи, без единого обязательства.
Видят не как друзья, а как крошечная, тоже обманутая часть толпы, потому что хочется, потому что его голову просовывают в петлю за всё то детство и приключения, что они делали вместе. Море – оно ведь почти воспоминания, и пусть на нём все равно заметны ранние морщины – все сокровища мира, как же щемит в груди.
Санджи по привычке, наощупь, ищет сигареты и не находит – запретила жена.
Финальный гул барабана достигает предела, вбиваясь в уши. Истерит.
Петля затягивается, и Зоро закрывает глаза, мелочно позорно вдохнув напоследок.
Только они четверо знают – если задуматься на секунду, отвлечься от такого-похожего-на-прежнего, что он специально нарвался на драку. Специально сдался маринерам и властям. Потому что один, потому что достало – они все чувствуют это не хуже него, и это даже не тоска по прошлому, детству и накаме, это просто уже давно вырвали самый важный для жизни орган – своими руками – и непонятно, как живёшь и гниешь до сих пор. Нарвался и сдался исключительно ради этого ослепительного момента – последнего, на эшафоте. Чтобы умереть хотя бы так, как когда-то боялся – свободным, пиратом, живым.
Плевать, что он уже три года пьёт.
Каждый из них четверых завидует ему до умопомрачения, лишь чуть меньше, чем уже мёртвому капитану.
Хотя, в общем-то, им всё равно, девочки в борделе Нами уже скоро начнут просыпаться, и надо бы поспешить. Усопп вдруг вспоминает, что забыл полить клумбу под её окном, надеется прийти пораньше и успеть купить ей мандаринов. Робин жена мэра, у неё куча забот и важные, еле удерживающие от войны переговоры на следующей неделе. А дочки Санджи так редко видят его даже по выходным.
Стук барабанов смолкает – резко, оборвавшись. Наконец-то доски эшафота скрипят. Пора.
И что-то обрывается в следующий миг – и это всего-навсего доски настила отодвинули под знаменитым пиратом, но рвётся куда больше – натянутой струной. Зоро почти не хрипит, когда петля затягивается на шее – гордость не позволяет. Старая, глупая, детская. Струной лопается молчание толпы – они сошли с ума, они наперебой шепчут в экстазе.
Лучше бы он кричал. Лучше бы он не был так похож на себя прежнего. Лучше бы им действительно было всё равно.
Как всё проще тогда было бы.
Потому что если кидаться в жизнь, в реальность, в чернушную бытовую суету, без проблеска глупых, давно не нужных сокровищ и семейными обедами по вечерам – то с головой, полностью, захлёбываясь в этом дерьме. Иначе никак, иначе забыть невозможно.
А Зоро даже не хрипит на эшафоте, под всей этой ложью и гримом так похожий на них всех – прежних. Скотина.
Лучше бы он сразу помер. Так было бы лучше всем.
Так бы его не подхватили и не подняли сзади сразу несколько пар одинаковых женских рук – прямо с почётного кресла, где обязывает положение сидеть главу города с женой. Потому что же ну совсем близко и привычно помочь, и это не осознанное действие, не глоток долгожданного свежего воздуха – на поверхность из грязи. Это просто привычка, как чистить зубы по утрам – она ведь столько раз его спасала, если забыла даже уже. Как даже старые, глухие, слепые, давно живущие в городе охотничьи собаки просыпаются и на больных лапах бегут на звук свистка. Хотя казалось бы – куда им.
Не охнула бы изумлённо толпа. Не растерялись бы войска в минутной задержке. Не кинулись бы на неё – ведь в конце концов это куда более глобальный приказ. Маринеры тоже старые морские собаки, у них тоже рефлекс на звук свистка.
Не выматерился бы Санджи – сквозь зубы, тихо, привык не ругаться вслух при девочках – жалея только о том, что не успеет закурить. Не кинулся бы, распихивая толпу, к эшафоту, в последний момент спасая от удара женщину с преступником на руках. Они толком даже не разговаривали уже более пяти лет. Ан нет – не в этом дело, просто когда-то у них был один капитан.
Не выхватила бы ближайший шест и не прыгнула бы следом Нами, думая о том, что девочкам, похоже, придётся обедать без неё.
Усопп забрался самым последним, долго переминаясь с ноги на ногу и отводя глаза. Он даже хотел убежать – от огромного, всепоглощающего, возрождающегося чудовища, рычащего звоном свистка. Не потому, что трус, а потому, что знает наверняка – глупо это, и жалко ему больше всего маленькое мандариновое дерево, последнее на заднем дворе. Всё-таки забрался. Если они такие идиоты, что даже загнуться толком не могут – чего уже терять.
Наверное, мэр мог бы ругаться, кричать и требовать остановиться. Наверное, он даже делал это, но у маринерских собак начисто свистком заложило слух. Они ведь те же самые пираты, только наоборот.
Робин держала всё еще не соображающего, полумёртвого Зоро и видела, как тот улыбается, улыбается, улыбается.
Такого зрелища толпа не видела на этой площади еще никогда.
Они пробивались к причалу до последнего. Зубами, руками, ногами отпихивая солдат, так, как привыкли, так, как было когда-то, и это наверняка могло бы стать еще одной умирающей сказкой. Только вот без капитана давно уже не получается чудес.
Они пробивались к причалу до последнего. По привычке, ведь если бы они задумались, то вспомнили бы, что их там никто не ждёт.
Просто они так привыкли. Просто их когда-то обманули. Им сказали, что они семья.
Они получили минимум по десяток пуль каждый. До моря так и не дошли.
***
На причале – в стороне от громоздких транспортных судов, шума и торговой суеты, чуть покачиваясь, стоит небольшая каравелла со смешной мордой овцы на носу. Цветная, как игрушечная, как вырезка из старой детской книжки.
Почему-то лодки снуют вокруг – и даже не видят её.
Занимается рассвет, и солнце прочерчивает по морю всё растущую полоску света – стелющийся путь. Свет разрастается, скоро занимая море целиком. Всё, полностью, их.
Поднять паруса.
На носу корабля, свесив вниз ноги, сидит смешной мальчишка в соломенной шляпе и раскачивается из стороны в сторону. Скучает, зевает, поправляет шляпу и смотрит на солнце.
Давно пора уже в путь.
Переводит взгляд на пристань, долго всматривается и, наконец, машет рукой и улыбается, будто увидев кого-то.
- Ребята! – Кричит он, - Давайте скорей, я вас уже заждался!
***
Каравелла бороздит океан – без цели и смысла, с одной только свободой в парусах. Только особые люди могут плыть на ней – остальные бы давно утонули. Луффи сидит на носу и кричит от восторга, широко раскинув руки. Не в сокровище ведь было дело, а в путешествии этом бессмысленном и бесконечном.
Они все ушли отсюда детьми, и потому могут вернуться, вот только изменились до неузнаваемости, потому что все дети умирают или растут. Кроме капитана, и, значит, он с борта так никогда и не сходил.
Санджи курит, прислонившись к борту – наконец-то дорвался. Никотин вязкой кашей застывает лёгких, но отчего-то он не рад. Зря жена разорялась – не грозит ему уже рак лёгких.
Он знает, что ресторан его приберут к рукам расторопные коллеги через пару месяцев после смерти, и жена продаст роскошный особняк, переехав в небольшую квартирку на окраине. С пятью маленькими девочками, вот только ненадолго, потому что уже зимой самая младшая умрёт от чахотки, и светлые её волосы измажутся в могильной земле. Знает, что жена его не проживёт долго. Что найдёт в их старом доме спрятанные его сигареты, и долго будет сидеть на полу, прижав их к груди, тихо матеря сквозь слёзы. Она же говорила ему, что нельзя. Знает, что это она умрёт от рака лёгких, и, значит, не зря боялась. Что две старшие дочери сами легко найдут дорогу в бордель Нами.
Он ведь не знал, что нельзя взять их с собой, что нет места еще шести женщинам на корабле.
Робин смотрит вдаль и сосредоточенно кусает губы – высокая, элегантная и прямая, как виселица или трость. До белеющих костяшек вцепилась в борт.
Она знает, что не успела на переговоры – всего неделю не дождалась. И муж её ничего не может, и началась война, заставившая сгореть западную половину города, который она так любила. Библиотеку, которую она собирала. Всех тех людей, которых она обещала сделать счастливыми. Безвольному, обожающему мужу, который без неё ничего не может и которого она обещала не бросать.
Робин – она вообще ужасно ответственная леди.
Нами переминается с ноги на ногу, облокотившись о борт локтями.
Ей немножко стыдно перед девочками, ведь на ней одной держался порядок и верили ей. Верили, что там не так, как везде. А получилось, что обманула. Что умерла и оставила их насиловать пьяным посетителям и сотней болезней болеть. Всех своих девочек и еще чьих-то двух белокурых дочерей.
Просто её достало родных бросать.
Зоро теребит свои мечи, заботливо перебирая рукоятки.
Ему стыдно, стыдно, стыдно, что они вернулись – ведь не только ради денег он их сдал. Он знает про какую-то милую светленькую девочку, к которой иногда ходил одинокими пьяными вечерами и которая в месиво разбила голову на его могильной плите. Девушки в её возрасте вообще ужасно сентиментальны.
Санджи бы его убил.
Усопп просто сидит на полу, ковыряет доски палубы и просто жалеет о невыращенных мандариновых рощах.
Просто потому что они всё-таки сходили на сушу, и знают все о том, что взрослые – это прежде всего ответственность, прежде всего не перед собой. Это Луффи никогда не сходил с корабля, это он дитя моря, это он может говорить и том, что слабо забывать о накаме.
Это он не знает ни черта.
Если бы он обернулся хоть на минуту, он бы увидел, что они ровным кругом спинами друг к другу стоят. Что на них те же самые чёрные одежды, что и на похоронах. Но он не оборачивается - плюнуть на всех и переть вперёд, напролом, за шкирку таща нежелающих.
Мало ли кто убивался на их могилах.
Луффи сидит на носу, разговаривает с маленьким смешным оленем, какие и не во всех сказках-то бывают.
Смеётся, раскидывает руки в стороны, подставляясь солнцу.
Закрывает глаза.
Море – вечное, свободное, дикое – стелется перед ними.
Вперёд!
Ничего, им надоест чёрный, переоденутся.
@темы: фанфик
-
-
16.10.2008 в 15:19большего даже не скажу. насколько щас у меня всё бушует внутри...
-
-
16.10.2008 в 18:10хотя все оказалось не так уж мрачно,.. пилюля в виде посмерного воссоединения слегка подсластила их прижизненную обреченность...
и опять же несколько непонятное употребление слова "накама"...
-
-
16.10.2008 в 18:16-
-
16.10.2008 в 20:08-
-
16.10.2008 в 21:16-
-
16.10.2008 в 22:13Это нечто.
-
-
17.10.2008 в 11:16Начало читала с трудом. Подобный образ Зоро - жалкого, спившегося, отчаявшегося, ЗАЛОЖИВШЕГО МЕЧИ?!! вызывал отвращение. Ещё большее отвращение вызывали остальные, пришедшие посмотреть.
И до чего же потрясающий поворот после этого! Тут вы так точно передали сущность Мугивар - это же даже не осознанно, такая укоренившаяся привычка - спасать друг-друга, вроде инстинкта, а инстинкты даже за 30 лет не исчезают полностью.
Воссоединение с Луффи и Чоппером и Мерри - просто нет слов. Меня аж дрожь пробрала.
А дальнейший отрывок про взрослую ответственость и т.п. чем-то напомнил концовку истории про Питера Пэна.
И несмотря ни на что, отчего-то верится, что вместе с Луффи они излечатся от своей болезни и снова станут прежним, и накама (пусть уж будет в женском роде) всё-таки воскреснет.
Очень сильный фик - обе части. На самом деле, ничего подобного с Мугиварами никогда не произойдёт, но фантазия впечатляющая. Спасибо
-
-
29.08.2009 в 16:03-
-
08.12.2010 в 14:53Зацепило. Теперь не скоро станет легче.
-
-
16.12.2010 в 17:07